Младенцы спали без улыбок. Рассказы - Татьяна Полуянова

Все бросились в детскую. То, что родители там увидели, они не забудут никогда.

Лера и Ваня с ладошек кормили Жар-птицу. Чебурашка и крокодил Гена по очереди скакали на коньке-Горбунке. На полу сидела семейка Шрэков. Зеленоватые малыши азартно играли в настольный хоккей, а их колоритные родители не менее азартно за них болели. Саша с Семёном ездили на Емелиной печке, компактной такой – не больше табуретки. Сам Емеля соревновался с Ангелиной в сотворении чудес. А Варя… Варя держала на коленях годовалого ребёнка и пела ему песенку.

– Мама! – возбуждённо закричала девочка, увидев родителей. – Вот мой братик!

Тётя Марина схватила малыша, прижала к груди, почему-то сразу и безоговорочно поверив в чудо.

– Ангелина, внучка! – позвал Дед Мороз, уже одетый в привычную красную шубу. – Нам пора. Кони под окном ржут.

Все бросились к окну. Там действительно стояли сани с великолепной тройкой лошадей.

Дети протянули Деду Морозу мешок со своими игрушками.

– Отвезите их в 1985 год! – сказал Саша. – Пусть там тоже дети порадуются!

– Забавная ситуация получается, – заметил Андрей, – когда собственные дети в твоё детство подарки посылают!

– Счастья вам и удачи, – прощался со всеми Дед Мороз Афанасий, похожий на Шона Коннери, только моложе.

– А к вам я попозже заеду, – шепнул он на ухо тёте Наташе.

Проводив необыкновенных гостей, взрослые сели за стол. Дети вернулись в детскую. Семейки Шрэков там уже не было. Емели тоже.

Зато в аквариуме притаилась и хитро подмигивала забытая им щука.

Везучий

Старший брат Генка был моим кумиром и образцом для подражания. Генка смело прыгал в речку с моста, издали попадал ножичком точно в яблочко, нарисованное на двери нашей комнаты, запросто мог попросить закурить у физрука и отправлял сочный плевок тому на кроссовки в случае отказа. Извините, мол, нечаянно. Либо важно затягивался в открытую – прямо на крыльце и другим пацанам бычок не жадовал.

Героем школы Генка стал, когда спёр из кабинета химии стеклянную банку с плавающим в масле шматком натрия. На уроке учитель скупо отщипывал крошечные кусочки, помещал в воду и они воспламенялись красивыми брызгами, похожими на бенгальские огни. Фантазия у Генки была что надо. И он пообещал одноклассникам устроить настоящий салют.

На большой перемене Генка притащил трофей в туалет, растолкал праздных курильщиков и плюхнул содержимое банки в унитаз. Салют действительно получился классный. Неделю потом от амбре отмывались сами и драили школу. Правда, слава настигла Генку уже посмертно. Унитаз не пролетел мимо забубённой головушки.

Какое-то время я, как брат героя, купался в лучах этой славы, но однажды отчётливо понял, что все ждут от меня самостоятельных подвигов.

Вот только мать была против. Она запустила в меня табуреткой, когда неожиданно зашла в комнату, и ножик, который я кидал в яблочко, просвистел у неё прямо над ухом. Отлупила автомобильной фарой, когда не сумела поймать кинутый ей брусок. А чего? Сама же передать попросила – чтоб тяпку наточить. А фара ей просто под руку подвернулась – в огороде валялась. Фара поломалась, а мне – хоть бы что. Везучий я, наверное. Потом мать сказала, что если я… короче, убьёт собственными руками. Да ещё велела очки носить, глаза исправлять. А очки такие… специальные: там одно стекло пластырем заклеено. Врач сказал: временно.

Пацаны над очками этими ржали и обидно дразнились, а раз вообще отобрали.

– Вот и проверим, Косой, достоин ты братана своего. Короче, приходи ночью на кладбище. На Генкиной могилке ищи!

На кладбище было не очень и страшно. Холодно и темно только, да птица какая-то скулила тоненько. И потом, когда я уже очки нашёл, вдруг кто-то заорал, затопал, заругался матерно. Присел за памятник, прислушался. Долго сидел, а потом подумал: коль матерятся, как дружки мамкины, значит, – люди, не призраки. Пошёл на звуки, а уже и стихло всё. Вдруг на оградке одной тень чернеет. А мне мимо идти – по-другому не обойдёшь ту могилку. Затаился опять. Будто капает что-то: кап! кап! Стал потихоньку подкрадываться – не видно в темноте-то, рукой потрогал: тёплое и мокрое нащупал. Тут луна из-за облака вылезла, стало видно: человек на оградке висел, из груди у него прутья торчали, а глаза – как белые яйца выкатились.

Врать не буду – побежал, что есть мочи рванул. Сердце по рёбрам колотилось больно – вот и не понял, гонятся за мной, или крики да топот почудились.

На пути дом заброшенный стоял – контора бывшая. Мы там с пацанами часто собирались – ну, анекдоты там, или в ножички поиграть, клея понюхать.

Я туда забежал, махом на второй этаж заскочил. Прислонился к стенке, прислушался. А сердце всё колотится, прыгает, не уймётся, зараза. Вдруг, будто ветерком лёгким повеяло, щеки что-то лохматое коснулось. Пацаны? Нет: тихо вокруг, а наши бы матерились. Привидения? Нет! То ли голуби, то ли мыши летучие. Я их недолюбливаю, поэтому вниз побежал. Только весь дом отчего-то разбудился: зашелестело, залетало, загукало всё вокруг. Летает и шлёпается об стенки. Хлюпает и падает. Бегу, а ноги на что-то мягкое наступают. Но вырвался. Вон сейчас с горочки сбегу – там и дом родной.

Только когда бежал – очки со стеклышком заклеенным где-то обронил – плохо, не поверят пацаны, что на кладбище был… Расстроился, да сослепу с тропинки в темноте и свернул, на помойку с размаху заскочил, крышка треснула. Видно доски гнилые были. Провалился я не до конца. За гвоздь шкиркой зацепился, орать или не орать, соображаю. Я ж понимаю – что толку-то – ночь на дворе. Спокойно висел так, ногами только пошевеливал, опору искал, но до дна не достал. Вдруг кто-то подошёл, крышку разбитую откинул и – плюх в меня помоями. Я и тут шуметь не стал – пискнул сдавленно, чтоб в рот не попало. Зато она ка-ак завизжит! Бабы они глупые. Чего кричала? Так ведь она удачно ночью на помойку пришла! Верки Измайловой родительница. Вытащила меня, поохала. Пообещала матери не рассказывать.

Я в дверь торкнулся, закрыто. Пришлось в окно лезть. Вот только не учёл я, что мать таз с вареньем на подоконнике остывать оставила.

Прибежала на грохот, свет зажгла и запричитала над лужей варенья, как они, бабы, умеют:

– Ох! Горе ты моё луковое! – потом на меня глянула. – Да где ж тебя черти носили? – и дальше в том же духе.

Видок у меня тот ещё, да и запахи тоже… Не герой. Подвёл Генку.

Только кроме доблести ещё и везение иметь надо.

В то раз повезло сильно – мать даже не выпорола. Гладила меня по голове и почему-то плакала. А меня вопрос мучил:

– К чему мне мертвяк на кладбище привиделся?

И подумал неожиданно: «Наверное, к пятёрке по географии».

На другой день к школе подъехала машина. Все к окнам прилипли: не каждый день в нашей деревне милицию увидишь.

Когда прямо в классе на меня наручники надевали, училка, правда, дёрнулась, заступиться хотела, мол, маленький ещё, не мог он тех уродов замочить, что могилки мародёрили. Но менты сказали, что следы привели в наш дом. А я и не против: вон как Верка Измайлова смотрит, да и пацаны заценили. Соображают, бедолаги, что перещеголял я братана!

Триумф случился, когда меня выпустили. Матери объяснили, что специально арестовали, чтобы настоящие убивцы бдительность потеряли. А меня, мол, как свидетеля охраняли, мало ли что.

Вся школа кричала: «Косой! Герой!» А Верка Измайлова букет подарила.

Нет, что ни говорите, а слава – это круто!

Мухи цокотухи

У меня мамка – страсть, какая залётная.

Сосед по колидору или на работе кто – палец ей покажет – она уже снова с пузом. Соседка её ругала, мол, нафига ты их рожаешь – без мужика-то?

Она хохочет только. Мамка наша весёлая. У неё глаза… Сияют как глаза двойной звезды… Не то, что соседка, тёть Надя. Вон опять мамку жжёт:

– Никак, снова под мухой? Ох, Галька, Галька! Берись за ум…

– Поздно пить боржоми, коль поезд ушёл! – захохотала мамка и ушла калымить.

Хорошо, Мишка с Пашкой в школу ходят. Хоть поедят там.

Скосили лето, осень отпылала.

Мне тоже в школу надо, спецальную. Но мамка сказала: чем в дурку ходить, нянькайся с малыми.

– Не жри тараканов, Дунька, скоко раз тебе говорено! – опять в колидор выползла, соплюха, быстро потетёхала на коленках. Мокрый след от двухвостки колготок.

Кажный день одно и то же. У пятой двери, где Колька рыжий живёт, поймала её. Приволокла Дуньку, сунула в кровать:

– Спи с Дашкой!

А Дашка сморщилась, реветь нацелилась. Тряпочку с хлебушком сунула в беззубый рот.

Думала я, думала и надумала: надо мамке спираль купить. Спросила у тёть Нади – самая дешёвая две тыщи стоит. Ничё, заработаю! Колька рыжий давно предлагал по десять копеек за штучку. По десять копеек – за кажную муху, выловленную из супа или сдохлую как-то по-другому. Ему это без разницы. Видать, донимают двукрылые жигалки бедолагу. Сам-то он мухи не обидит никогда – нечем: инвалид однорукий.