Трагикомические новеллы - Поль Скаррон

впоследствии Буало и причисленную романтиком Теофилем Готье к сонму гротескных писателей (Сент-Аман, Шапель и др.). В целом это было общество, готовое противопоставить себя и «двору», и «городу», т. е. и новому дворянству монархии и городской буржуазии. Такая позиция обеспечивала по меньшей мере непризнание условностей. Характеры здесь подвергались реалистической критике, невзирая на ранги и звания, вопросы морали, политики и религии переносились на почву реальных интересов, в стихии общественной жизни разоблачался всеобщий эгоизм. Мнения далеко не всегда сходились, но общим было недоверие к героическим позам абсолютизма, в которых тот так нуждался, стремясь подчинить все сословия началу государственного долга, абстрактному величию монархии.

В кружках, где вращался Скаррон, римским позам абсолютизма все готовы были противопоставить природу и естественность, хотя идеи природы трактовались весьма различно: аристократа Сент-Эвремона они вели к воспоминаниям о правах феодального замка, вольнодумцев вроде Скаррона — к трезвому ироническому смеху и над иллюзиями старого сословного общества, и над пороками нового буржуазного мира.

В том же направлении шло литературное воспитание Скаррона. Его любимцами были Биллон, Клеман Маро, Раблэ — из французов, Сервантес и Фернандо Рохас — из испанцев, насмешники по отношению ко всякой идеальной романтике, реалисты по отношению к действительности, умевшие смехом утверждать свою веру в мудрость природы и ее конечное торжество над всеми уродливыми условиями общественной жизни. Всеми этими качествами обладал и Скаррон.

С классической романтикой он впервые столкнулся при своей поездке в Рим в штате епископа Гренобльского. Руины древней столицы, чьи героические тени призывались теперь для прославления французской монархии, вызвали у насмешливого паломника лишь краткую сентенцию: «если дерзкие годы вас уничтожили, дворцы, то стоит ли горевать, что моя черная куртка, служившая мне два года, продрана на локте!..»

Но не только куртка Скаррона требовала заплат. Жизнь писателя шла в постоянных тяжбах и процессах — сначала за обещанный ему каноникат, потом за отцовское наследство. Войдя в литературу, Скаррон обивает пороги дворцовых казначеев и пишет бесчисленные ходатайства и посвящения в поисках пенсии, испытывая на собственных плечах кризис вельможного меценатства и превращение литературы в товар. На все неудачи у автора «Комического романа» один отзыв: неискоренимый оптимистический смех. Скаррон смеется над своими тяжбами, над модой льстивых посвящений, над влиянием золота на муз и даже над своей странной болезнью, которая к сороковым годам века скрутила писателю позвоночник, по его собственному сравнению, наподобие буквы Z.

В маленьком сборнике своих стихов (1648 г.) смелый реалист и насмешник позволил изобразить себя на гравюре в натуральном виде: Скаррон сидит в гротескной позе, повернувшись спиной к зрителю, со шляпой, надвинутой на уши, окруженный созерцающими его женщинами, вдали сатиры играют на флейте. К изображению был присоединен и авторский комментарий, объяснявший, что сочинитель стихов избрал такую позу «не потому, чтобы повернуться задом к компании, но только по той причине, что выпуклость моей спины более пригодна для надписи, чем вогнутость живота, который сплошь скрыт под моей склоненной головой».

Следует упомянуть, что как раз в то время в аристократических салонах возникала мода на изысканные автохарактеристики, подчеркивавшие благородство породы и происхождения. Скаррон смеялся не только над своим изуродованным позвоночником.

Уже застигнутый болезнью, писатель создал все свои комические шедевры.

Из них первым крупным опытом была ироикомическая поэма «Тифон» (1643 г.), посвященная Мазарини. Адрес посвящения оказался выбранным тоже по ироикомическому признаку: поэма повергала в прах ту идеализованную внешность, в одежды которой начинали рядиться и политика и литература абсолютизма.

Взяв легенду о свержении титанов классическими богами античности, Скаррон вывернул ее наизнанку, — получилось комическое изгнание богов титанами, сынами земли. Впрочем, боги «Тифона» были богами только формально. А на деле Юпитер в поэме — всего только трус и лакомка, Сатурн — старик, впавший в детство, Нептун — дурак с претензиями, Вакх — обжора и пьяница. И повсюду на Олимпе зрелище мелких человеческих страстишек, быт буржуазного парижского квартала первой половины XVII века.

Титаны тоже гротескны, но не унижены. Они смешны лишь своей наивной «гигантоманией»: они вырывают с корнем горы, делают себе палки из елей, играют в кости-скалы, едят по сто быков, и при всем том это вполне мирные, добродушные великаны — под старую народную книгу, под Раблэ.

Как бы отвечая на страсть дворянских романов к героическим преувеличениям, Скаррон преувеличил потребности «живота» народа (полный заголовок поэмы — «Тифон, или Гигантомания»).

Великаны скарроновской поэмы — rustres, деревенщина. И такие-то титаны в войне, начатой богами из-за разбитого буфета в трапезной Юпитера, вынуждают небожителей к позорному бегству с насиженного Олимпа! Правда, в конце концов при помощи Геракла боги водворяются на место, и таким образом восстанавливаются права легенды, ибо — заканчивает поэма — «всякий порок находит свое наказание, а мятеж не избегает кары». Но это был всего лишь юмористический жест «под занавес», тогда как действительная мораль поэмы оставалась в том, что боги-то липовые, и все они с брюшком. С другой стороны, несмотря на кару мятежа, комически переродившиеся боги все же свергались простой титанической деревенщиной.

Скаррон отнюдь не принимал в своей поэме революционной позы. Он только смеялся, но смех его сеял зерна трезвой критики в народных массах. Да и сам язык поэмы, особенно там, где свергалось всякое ложное величие, был близок к народному — язык Санчо Пансы во всей его мудрой наивности, с его пословицами и юмором.

Урок «Тифона» Скаррон повторил в поэме «Переодетый Вергилий», где шаг за шагом пародировалась «Энеида» — один из основных образцов, влиявших на формирование высокого стиля m-lle Скюдери и Кальпренеда. Последовательно применяя прием анахронизма, внося отношения своего века, всю его реальную подноготную в сюжет классической поэмы, Скаррон с великим комическим воодушевлением показал историческую универсальность буржуазной практики, ее дух в самой античности. Такова была «сравнительная философия» насмешника, приведшая его к пародийному переодеванию Вергилия: в поэме Скаррона добрые троянские буржуа имеют по 15 тысяч ливров ренты, в Карфагене изготовляются гренобльские перчатки и существуют изъятые из налоговой системы привилегированные коллежи, королевы устраивают «хорошие партии» своим дочерям, и даже Харон умудряется сдирать двойную плату со своих мертвецов.

«Тифон» и «Переодетый Вергилий» вполне оформили тот пародийный стиль, с которым неразрывно связана вся писательская репутация Скаррона, — стиль бурлеска, состоявший в комическом перетолковании условно-возвышенных сюжетов. Буало, законодатель классицизма, заклеймил этот стиль за его склонность заставлять Парнас говорить «языком рынков» и за привычку «превращать Аполлона в Табарена», т. е. перекладывать наследие античной лиры на фарсовый лад («L’art poetique», I, 81—90).

В буржуазной критике, начиная со второй половины XIX века, превращение