На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

  — Я останусь здесь навсегда.

  —  Для меня звучит не слишком по-кочевничьи.

  —  Но взгляни на это.

 Риф решил, что это — довольно театральный пейзаж, дюжина минаретов ярко возвышалась среди деревьев, видно дно маленькой речушки, бегущей через город, желтый свет кафе в сумерках, которое могло стать их местным заведением, запахи и бормотание, и древняя уверенность, что жизнь, сколь бы ни сводилась она то и дело к искусству существования умной добычи, была предпочтительнее, чем стая орлов, уже приближавшаяся к земле.

  — Это — самое худшее, — сказала Яшмин. — Здесь так красиво.

 — Погоди, ты еще не видела Колорадо.

Она посмотрела на него, и после одного-двух ударов сердца он посмотрел на нее в ответ. Любица как раз была у Рифа на руках, она прижала щеку к его груди и смотрела на мать так, как смотрела, когда знала, что Яшм собирается расплакаться.

Покинув Гирокастру, они долго петляли в горах и спустились к Адриатическому морю, часть пути они прошли, смешавшись с Турками, которые всё еще шли на юг. Для всех сторон боевые действия прекратились, но только не для Греции, которая по-прежнему пыталась захватить Янину, последнюю твердыню Турков на юге. Половина армии Турков уже была убита, ранена или взята в плен, а остальные в отчаянии бежали в Янину. Риф отдал им остававшиеся у него сигареты. Это всё, что у него было. Оставил себе пару штук, наверное.

Наконец они подошли к перевалу Музина, беленые домики показались из глубокого изгиба маленькой бухты Альи-Саранта.

 В городе шел проливной дождь, еще в горах они знали, что будет снег, Любица спала, завернутая в волчью шкуру, они чувствовали себя так, словно по-прежнему их везет какое-то невидимое транспортное средство, едущее по какой-то изогнутой сложной тропе, то и дело останавливаясь в местах полуофициальных встреч вроде этого, полных застоявшегося табачного дыма, политических споров о запутанных вопросах — флуоресцентно-голубое ощущение замкнутого пространства, единственный вид из окна на гавань, а дальше —  разъяренное море.

Они нашли капитана рыболовного судна, который согласился взять их на Корфу, когда поплывет туда в следующий раз, и высадить в городе. Северный ветер подул с гор, раздражая пролив барашками волн в и так уже полной опасностей пучине, они держали курс на юг по каналу, ветер по левому борту. Риф, вовсе на моряк, проводил время, блюя, часто — на ветер, потому что ему было всё равно или потому что он не мог ждать. Когда они находились с подветренной стороны от Пантократораса, ветер утих, и спустя час они, наконец, оказались в безопасности в городе Корфу, где первое, что они сделали — пошли в Церковь Святого Спиридиона, святого покровителя острова, поставили свечки и выразили благодарность.

Они провели там остаток зимы, встретили весну и сияющий солнечный свет, и вышли на главную эспланаду, где шла игра в крокет с командой гостей XI из Лефкаса, все — в белом, представить себе нельзя тьму или кровь, пока идет игра во всем ее блаженстве... Любица кричала с простотой ребенка, проводящего жизнь в дороге, каждый раз, когда бита соприкасалась с мячом. В конце игры, в которой Риф очень мало что мог понять, в том числе — кто выиграл, команда Лефкаса подарила каждому представителю команды соперников салями с острым перцем, которой славился остров.

Скрываясь за каждым существенным высказыванием в мире, Сострадательный теперь предпринимал меры, чтобы восстановить связь с Яшмин. Словно задание на Балканах не было связано с тайными Австрийскими минными заграждениями, а предназначалось для того, чтобы Киприан стал невестой ночи, а Любица родилась во время сбора урожая роз, и Риф с Яшмин в безопасности привезли ее на Корфу – таким образом они успешно выполнили «настоящую» миссию, для которой всё, включая мины, было тем, что Сострадательный любил называть метафорой — однажды, когда они с Любицей сидели в кафе на Эспланаде, увидели Оберона Хафкорта, он с бутылкой имбирного пива выскочил из фиакра, словно у него было назначено свидание...Внучка заметила его первой, узнав лошадь, у которой, как и у остальных лошадей здесь, была соломенная шляпа с дырками для ушей.

   Церемонно поцеловавшись со всеми, Хафкорт сел.

  — Но что ты делаешь на Корфу? — спросила Яшмин, смущенно улыбаясь.

  — Жду тебя, — он протянул ей потрепанный кусок зеленоватого картона.

  — Моя открытка. Ты правда ее получил?

—  Один из Русских, регулярно читающих всю мою почту со дня моего прибытия в Кашгар, счел это более важным, чем что-либо, что могло бы мне написать Правительство Ее Величества. Немедленно мне телеграфировали.

   Она написала: «Надеемся достичь Адриатики».

— Значит, это здесь или в Дураццо, но Дураццо в последнее время превратилось в казус белли, кто-то вошел в транс и призвал старые силы интуиции, видишь ли, а Корфу подходит.

— О, а это всё, — обводя рукой Парижские аркады, лиственный и многоводный рай, —  никак с этим не связано.

Они сидели и пили узо в сумерках. В старом Венецианском форте выстрелила вечерняя пушка. Бриз шевелил кипарисы и оливы, туда-сюда прогуливались Корфиоты.

 — Я вижу вас снова, — сказал он, — хотя думал, что это будет одно из тех мгновений, когда предаешь себя в руки судьбы, когда гарантирован неприятный результат. Но я всё равно ждал этого момента.

Они не виделись примерно с 1900 года. Какими бы ни оказались ее чувства, ее собственные им не столько противоречили, сколько расширяли их. Ее любовь к Любице была непроницаема и нераздельна, как первоначальное число, значит, другие любови нужно пересчитать соответствующим образом.

Что касается Хафкорта,

— Я — не тот, кем был, — сказал он. — Там я был слугой алчности и силы. Дворецким. Кондитером. И всё это время верил, что я —  кадровый военный. Единственная любовь, которую они мне позволяли, была неотличима от коммерции. Они разрушали меня, а я об этом не знал.

  — Ты отказался от чина?

  — Еще лучше. Я сбежал.

  — Отец!

— Более того, — продолжил он с какой-то жизнерадостной инерцией безмятежности, — они думают, что я мертв. С помощью своего российского коллеги Володи я веду безбедное существование благодаря торговле яшмой, минерал — твой тезка, моя дорогая, ему предначертано судьбой однажды стать легендой. Возможно, ты думаешь обо мне, как о человеке, сорвавшем банк в Монте-Карло. И...

  —  О, я знала, что будет что-то еще.

   Ее охватила уверенность, что он погряз в какой-то интрижке с женщиной.

   Словно прочитав мысли дочери, старый ренегат воскликнул:

  —  О боже, а вот и она, как раз, когда о ней речь!

Яшмин оглянулась и увидела, что к ним приближается по эспланаде, отбрасывая тень на фоне заката, миниатюрная Азиатка в белом, машущая им рукой.

—  Нас познакомил тот Американский парень, доставивший твое письмо в Кашгар. Наткнулся на него в прошлом году в Константинополе, был барменом. И там была Умеки. Да, мой маленький японский баклажанчик.

Действительно, это была Умеки Цуригане, занимавшая в посольстве Японии в Константинополе пост «математического атташе», она выполняла какую-то таинственную миссию от имени промышленности своей страны, однажды вечером зашла в бар «Два континента», там перед зеркалом во всю стену стоял Кит Траверс и взбалтывал содержимое серебряного шейкера.

 —   Думала, ты умер от стыда.

— Стараюсь, — Кит поставил перед ней стопку и пивной стакан. — Ваш обычный «ёрш», мадемуазель?

  — Нет! Коктейль из шампанского! Сегодня это больше подойдет!

  — Выпью один с тобой.

Он, наверное, собирался спросить у нее о Q-оружии и падении Тунгусского метеорита, и так далее, но после одного коктейля и нескольких глотков второго это начало напоминать возвращение старых времен, не считая того, что Оберон Хафкорт явился тогда тайно по пути из России, и «Я не знаю, что случилось, —  сказала она Яшмин, — я была под гипнозом!»

   И ее жизнь сделала один из тех поворотов.

  — Мечта старого жулика, — с любовь добавил Хафкорт.