На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

Взрыв был ужасен: шрапнель, части людей и животных летали повсюду, перегретый пар взрывался на миллион струек дыма среди движущихся фрагментов, огромное шероховатое полушарие серой пыли стало розовым от крови, поднялось и разлетелось, выжившие бродили в пыли, пошатываясь, убого кашляя. Некоторые стреляли ни во что, другие забыли, где рукоятка затвора и спусковой крючок и как он выглядит. Позже подсчитали, что шестьдесят federales были убиты одним махом, а остальные по крайней мере деморализованы. Даже стервятники несколько дней были слишком напуганы, чтобы приблизиться. Двенадцатый Батальон взбунтовался, солдаты застрелили двоих офицеров, было объявлено отступление, все бросились восвояси, чтобы так или иначе вернуться в Торреон. Генерал Гонсалес, раненный и опозоренный, покончил с собой.

Фрэнк нашел лошадь, бродившую в Больсоне, лишь в немногим лучшей форме, чем он, они брели вместе, иногда — глубокой ночью, чтобы выяснить, что в лагере Орочистов все напились, уснули или заняты мечтами о победе, хотя даже Фрэнк в своем истощении понимал, что это —  просто безумие. Несколько недель спустя три тысячи повстанцев Орочо спустились к штабу Панчо-Вилья в Паррале, чтобы покончить с остатками лоялистов Мадеро в регионе. Вилья, в значительном меньшинстве, существенно пострадал от поджога в пригороде, прежде чем кто-нибудь успел туда добраться, но это не мешало им грабить Парраль, взрывать динамитом дома, мародерствовать и убивать. Фрэнк отказался от веселья, нашел пустой грузовик во дворах и уснул, почти надеясь, что проснется он уже в новом регионе Республики, вдали от всего этого.

Когда пришли вести, что Мадеро, несмотря на глубокие сомнения, выбрал Викториано Уэрта, чтобы тот возглавил новые меры по борьбе с Орочистами, Фрэнк, не часто испытывавший ужас, начал слегка нервничать, вспомнив свои краткие стычки с головорезами Уэрты в форме семь или восемь лет назад. Даже учитывая среднюю продолжительность жизни военного башибузука в здешних краях, сравнимую с продолжительностью жизни полевого грызуна, этот Уэрта как-то продолжал появляться, словно пользуясь расположением некой особенно жестокой хунты древних богов. Когда войска Уэрты достигли Торреона и заняли его, Фрэнк понял, что мятеж Орочо почти обречен. Когда federales застряли в Торреоне, в Хименесе у некоторых появилась надежда, но Торреон был ключом к любому продвижению на юг к Столице, без него никакой мятеж не увенчался бы победой. У Уэрты была пушка, у Орочо—  не было.

И конечно же, в течение нескольких недель, пока Уэрта медленно двигался на север от Торреона, удача начала отворачиваться от Орочистов. Каждый раз, когда мятежники выступали, их восстание подавляли, росло количество дезертиров, в конце концов, в Бачимбе тактика безумной машины, máquina loca, потерпела крах, а с нею — и все надежды Орочо. Уэрта вернулся в Столицу триумфатором.

 Уже задолго до этого, если бы Фрэнк был в здравом уме, он понял бы, что хватит — значит хватит, и вернулся бы на север, попытался бы предоставить Мехико своей судьбе. Он не мог придумать, что удерживало бы его здесь: Рен, которой день не дарил достаточно насыщенную деятельность, чтобы позволить ему забыть ее полностью, была в Потустороннем Мире, словно за границей скорее не политической, а сотворенной из безжалостного каньона, высеченного в потоке Времени. Паскуаль Орочо, которому Фрэнк желал добра, в том числе, мексиканского чуда — каким-то образом остаться в живых, был не тем политиком, которому Фрэнк доверил бы свою жизнь. Но чего она тогда стоила, его жизнь? Кому или чему сам он мог бы ее доверить?

Он всё больше времени проводил в депо Хименеса, словно какой-то безмозглый гуртовщик, смотрел на поезда, смотрел на пустые пути. В один прекрасный день он купил билет в Столицу в один конец, сел в поезд и отправился на юг. Никаких криков adiós compañero, удачи, Фрэнк —  ничего такого. Дошло до нескольких пригоршней бобов в день для кого-то другого.

В Столице, в темном затрапезном ресторане возле вокзала, Фрэнк столкнулся с Гюнтером фон Касселем, которого не видел со времен Тампико. Гюнтер пил импортное немецкое пиво из глиняной кружки. Фрэнк заказал бутылку «Орисабы» местного производства.

 — Ну, Гунни, что, черт возьми, ты до сих пор делаешь здесь, я думал, ты в Чьяпасе, выращиваешь кофе и тому подобное.

 — Приехал сюда по делам, сейчас не могу вернуться. Когда начинаются неприятности в Оахаке, а в последнее время они там просто постоянно, железнодорожную линию на Чьяпас отрезают. Мое ночное ожидание сверх чаяния затянулось. Так что я часто хожу на вокзалы, надеясь проскользнуть в лазейку законов удачи.

   Фрэнк пробормотал что-то о трудностях на севере.

  — А, веселые были времена, надеюсь.

  — Не так давно. Сегодня — очередные нетрудоустроенные Орочисты.

—  Есть вакансия в поместье, если интересуетесь. Если мы вообще сможем вернуться. Платить вам будем щедро.

— Какой-нибудь надсмотрщик над непокорными Индейцами, выстроенными в ряд? Мне ходить с плетью и тому подобное? Думаю, нет, Гунни.

Гюнтер рассмеялся и начал размахивать туда-сюда своим глиняным бокалом, разливая пену на шляпу Фрэнка.

—  Конечно, вы, как северо-американец, должны испытывать ностальгию по временам рабства, но на высококонкурентном рынке, каковым стал рынок кофе, мы не можем себе позволить застрять в прошлом.

 Гюнтер объяснил, что прежде чем урожай покинет плантацию, cafetal, «ягоды» кофе должны быть очищены от мягкой красной наружной оболочки, а также — от слоя кожуры под ней и, наконец, от того, что называется «семенной оболочкой», под которой, в конце концов, находится зерно, пригодное для экспорта. Прежде всё делали вручную, а в наши дни эту работу более эффективно выполняют различные механизмы. Плантация фон Касселей находилась в процессе механизации, и машины, в том числе — стационарные двигатели, электрогенераторы, гидравлические помпы и небольшой, но растущий автомобильный парк —  требовали регулярного технического обслуживания.

  — Много работы для одного побитого герильеро, — показалось Фрэнку.

 — Ты подготовишь свою команду, натюрлих. Чем большему они научатся, тем меньше ты будешь работать, все в выигрыше.

  — Как насчет Сапатистов, кто-нибудь из них играет в этом заметную роль?

  — Не совсем.

 —  Предположительно? Вероятно, вам лучше мне всё рассказать.

Учитывая количество мятежей против режима Мадеро, которые сейчас пылали по всей стране, в Чьяпасе до сих пор, по словам Мадеро, было спокойно, насилие принимало более привычные формы семейных вендетт или того, что одни называли «бандитизмом», а другие —  «переделом», в зависимости от того, кем были исполнитель и заказчик. Но в конце прошлого года началось серьезное восстание неподалеку от Оахаки, искра разгорелась из спора между Че Гомесом, мэром и jefe politico, градоначальником Хучитана, города, расположенного на расстоянии двухсот миль или около того к западу от плантации Гюнтера, и Бенито Хуаресом Маса, губернатором Оахаки, который в прошлом году попытался заменить Гомеса, послав федеральные войска в Хучитан. Градоначальник, jefe, устоял — в последовавшей битве сменный отряд федералов был уничтожен, и в конце концов коннице и артиллерии федералов необходимо вернуть контроль над регионом.

Тем временем армия чегомистов контролировали остальную часть региона. Мадеро, не очень-то любивший губернатора, пригласил Гомеса в Мехико на переговоры с федеральной гарантией неприкосновенности. Но Гомес проехал всего лишь несколько миль по железной дороге через перешеек Теуантепек — там его остановили люди Хуареса Маса, арестовали и расстреляли.

— Это никоим образом не прекратит мятеж. Сейчас федералы заблокированы в Хучитане и в нескольких других городах, в то время как нескольким тысячам нереорганизованных чегомистов принадлежит сельская местность, а если они захотят — и железная дорога. Вот почему в данный момент Чьяпас отрезан от остальной страны.

Они обедали в ресторане, освещавшемся сверху через световой люк из кованого железа и обветренные окна. Работники исторического центра —  репортеры и тому подобные —  собирались за столиками в альковах, курили сигареты и пили мадриленьос. Свет, сначала золотой, неуклонно темнел. Дождь подоспел примерно в то же время, что и суп, и начал стучать по люку.