На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

 —  Я не знал, что это приближается, — наконец сказал Риф, — но, полагаю, ты знала.

 — Это не из-за нас, — возразила она. — Не из-за наших действий. Не из-за того, что мы не сделали.

 —  Только не говори «он, должно быть, любил Бога больше, чем нас» и всё такое.

  —  Не скажу, не думаю, что это правда, — она уже готова была расплакаться.

—  Я хочу сказать: Бог обычно не подбегает и не кусает людей в задницу, но если он так поступил, видишь ли...

  — Риф, Киприан любил нас. И до сих пор любит.

Никто из них уже как-то не видел смысла ехать на побережье Черного моря. Они повернули на запад. Однажды вечером Риф вошел и увидел, что обезумевшая Яшмин сидела у кипы брошенной одежды Киприана, перебирая одну вещь за другой.

 — Я могла бы притворяться им для тебя, —  закричала она, не слишком громко, чтобы не разбудить Любицу, он не знал, как ответить на надежду в ее голосе. — Я могла бы носить его рубашки, его брюки, ты мог бы разрывать их, брать мою задницу, иметь меня в рот и представлять, что он...

  — Дорогая... пожалуйста... Я не собираюсь это делать...

   Он сам, черт возьми, чуть не расплакался, если хотите знать.

Он начал обнимать ее с нежностью, которую прежде она видела, лишь когда он держал на руках Любицу. «Я — не его дитя, — возражала она, но про себя, удобнее устраиваясь в его объятиях.

Они направлялись к Фракийской равнине, в Родопы, а потом — к гряде Пирин, в Македонию. В некоторые дни свет был безжалостен. Свет был так насыщен цветом, парил в таком напряжении, что его нельзя было выносить долго, словно опасно было находиться в стране, наполненной таким светом, словно человек, захваченный таким светом, мог подвергнуться если не смерти, то, как минимум, столь же жестокой трансформации. Такой свет, должно быть, поступал по приговору —  его слишком много, он слишком постоянен, он истощал душу. Идти сквозь него —  бороться со временем, с потоком дня, с произвольно заданным моментом тьмы. Иногда Риф спрашивал себя, не инициировал ли кто-то все-таки запуск Интердикта, а это были его осадки...

 В середине октября, после объявления войны Турции, отряды Сербов, Греков и Болгар захватили Македонию, к двадцать второму числу разгорелись ожесточенные бои между Сербами и Турками под Куманово, на севере. Тем временем Болгарские войска неуклонно продвигались на юг, к Турецкой границе и сразу —  в Адрианополь.

С каждым днем у Рифа, Яшм и Любицы оставалось всё меньше выбора, словно на них давило передвижение войск на запад и юг. Слухи были повсюду, масса пугающих слухов после сборищ на перекрестках и возле нефтяных скважин...

 — Нас послали сюда, чтобы мы это остановили, — сказала Яшмин. — Это значит, что мы не выполнили задание, и миссия закончена.

  — Теперь задача — просто выбраться отсюда, — решил Риф.

Он начал каждое утро проводить время на механах, перекрестках или в других местах собраний, пытаясь собрать все возможные новости и вычислить наиболее безопасное направления для бегства.

— Они наступают со всех направлений, вот в чем тут проблема, Сербы с севера, Греки — с юга, Болгары —  с востока. Турки бегут повсюду, это не продлится долго, но что за суматоха.

  —  Значит, продолжим следовать на запад.

 — Единственный выход. Попытаемся проскочить между армиями. Если заберемся так далеко, меня беспокоит Албания.

 Битва происходила наискось от них, от Филипполиса к Турецкой границе и Адрианополю. Они крались на юг в частичном вакууме, за Второй Армией Иванова, находившейся справа от общего наступления.

 Они переправились в Македонию. Теперь даже вороны молчали. Следуя на запад через Струмицу и Валандово, они нашли гранатовые сады, полные беженцев, держались долины Вардар внизу и района виноделов Тиквес, где как раз поспел урожай.

По слухам, Сербы победили Турок при Куманове, но не торопились воспользоваться своим преимуществом. Сельская местность была полна Турецких солдат, отрезанных от своих подразделений или ударившихся в бега, все они выглядели глубоко несчастными, многие были ранены, некоторые умирали. Говорили, что теперь цель Сербов — Монастир, это значило, что теперь они будут воевать еще и в западном направлении.

Риф подбирал оружие, где только мог, полевое и охотничье, маузеры и винтовки Манлихера, а также — более старинные образцы огнестрельного оружия, некоторые — с арабскими инкрустированными надписями или отделкой из оленьего рога или бивня кабана, патроны всех калибров от 6,5 до 11 мм, иногда находил их в заброшенных лагерях, всё чаще забирал у мертвых, количество которых росло, словно иммигрантов в страну, где их боялись, не любили, безжалостно эксплуатировали.

По мере того, как ландшафт становился всё более хаотичным и смертоносным, потоки беженцев разбухали. Очередное стремительное ужасающее бегство, сродни побегу в коллективные сны, в легенды, которые запомнят неправильно и преобразят в паломничество или крестовый поход...Брошенный позади темный ужас преобразится в радужные надежды впереди, радужная надежда станет народным, а, возможно, когда-нибудь — и государственным заблуждением. Но в нее по-прежнему будет впрессована древняя тьма, слишком ужасная, чтобы с ней можно было встретиться взглядом, расцветающее, восходящее тайно, кипучее зло, разрушительное, безнадежно запутанное.

—  Битва может быть там, впереди, так что нам нужно идти осторожно, — сообщал Риф.

С каждым днем они подходили всё ближе к горизонту невообразимого. Вся Европа уже могла быть охвачена войной. Никто не знал.

Когда Любица услышала свои первые взрывы в горах на северо-западе между Велесом и Прилемом, хотя она не спала, казалось, что проснулась от бессонницы, ее глаза расширились и она разразилась смехом.

— У ребенка постарше, — ее мать пыталась не выглядеть слишком уязвленной, — этот смех можно было бы описать как бурный.

 —  Унаследовала от дедушки, — кивнул Риф, — взрывной младенец. Это в крови.

  — Рада видеть, как вы двое наслаждаетесь собой. Могли бы мы попытаться не влипнуть во всё это?

Генеральное сражение приняло определенную форму, и Риф, Яшм и Любица, так уж вышло, направлялись в тыл. Они присоединились к процессиям на равнинах, между канав со стоячей водой, фермерских тележек, которые толкают и тащат младшие сыновья, нагруженных мебелью, которую в конце концов сожгут, чтобы согреться, поскольку дни становились холодней, собаки в бесконечных переговорах о том, что охранять, а что — достойная мишень, формируя временные своры для нападения на перспективных овец, рассыпавшиеся при появлении собственных овчарок стада. Пушки Круппа били вдали, сельские овцы блуждали по холмам, хищные птицы постоянно патрулировали небо.

 После поражения под Куманово три турецких стрелковых корпуса бежали на юг, к укрепленному городу Монастир, одному из последних турецких бастионов в Европе, их преследовала сербская Первая Армия, получившая приказ покончить с ними. Пока Шестой Корпус направлялся прямо в Монастир, Пятый и Седьмой расквартировались в горах на севере, чтобы взять на себя и попытаться замедлить продвижение сербских войск, спускавшихся через Рисево и Прилеп. Битва в горах, очевидно, проходила в Перевале Бабуна над Прилепом.

 Однажды на рассвете они проснулись от стрельбы, подобную которой едва ли слышали в здешних краях и которую сложно было ожидать услышать в этом патриархальном мире оружия со скользящим затвором. Среди неистовой перестрелки маузеров, чего-то нового на Земле. Пулеметов - будущего войны. Русские пулеметы Мадсена и несколько черногорских рексеров. Это было опустошение и окончательное падение Османского проекта, столетий правления Турции в Европе, последние гарнизоны падали один за другим...

 —  Что это? — прошептала она, крепко прижимая младенца.

— О, просто пчелы, дорогая, — Риф ответил лукавой улыбкой, которая никогда его не подводила. — Сербские шмели, просто будь уверена и опусти голову.

  — О, — она подчинилась, не то чтобы у нее был в тот момент особый выбор, — всё.