На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

На складе они нашли сотни канистр — абсолютно новых, без пыли, с этикеткой «ФОСГЕН».

—  Вещь нешуточная, — сказал Бамос. — Фосген —  больше не экзотика, заводы по его производству повсюду, там только хлор и окись углерода. При достаточном количестве электрического тока хлор легко добыть из соленой воды, а окись углерода можно получить почти при любом процессе горения. Подвергните их вместе воздействию света, и вы получите фосген.

  — Рожденный из света, — сказал Киприан, словно силясь что-то понять.

— Но всё же это, кажется, не газовое оружие, — возразил моторизированный motoros.— Фосген на самом деле — зашифрованный свет. Мы узнали, что на самом деле средство поражения здесь — свет. Всё остальное создатели Забранено хранили в строжайшей тайне, хотя небольшое количество опубликованных теоретических работ, кажется, немецких, датировано временами первых исследований городского освещения — тогда много внимания уделяли Эфиру, в качестве модели используя ударную волну, проходящую сквозь воздух при обычном взрыве, искали аналогичные методы усиления локального давления света в Эфире... На основании опыта использования прожекторов военными хорошо известно, насколько эффективно свет мощности лампы способен внушать чувство беспомощности и страх. Следующий этап — найти способ проецировать свет как поток разрушительной энергии.

 —  Страх в летальной форме, — сказал Киприан. —  А если эти устройства вдоль этой линии выстрелят все сразу...

—  Огромная волна слепоты и ужаса затопит центр Балкан. Не похожая ни на что, случавшееся прежде. Фотометрия еще слишком примитивна, чтобы можно было сказать, сколько света какой интенсивности будет задействовано —  где-то миллионы кандел на квадратный дюйм, но это лишь догадки, просто проявление военной паники.

—   О боже, — сказал Риф.

  — А может и нет.

   Худой упомянул черные кабели.

  —  Но я не вижу здесь никаких источников света.

   Бамос наградил его взглядом, который Киприан не мог вспомнить без содрогания.

 — Да. Странно, не правда ли?

   Когда они уходили, Бамос спросил:

  —  Твои люди отправили тебя сюда, чтобы ты отыскал это?

 — Они ничего не сказали о шифре, — тихо злился Киприан. — О еще одном чертовом шифре.

   Мотоциклисты попрощались с ним на перекрестке у Шипки.

 —  Sok szerencsét, удачи, Лейтвуд, — кивнул Бамос.

 По протоколу, принятому для таких вещей, особенно, вероятно, во Фракии, никто не оглянулся.

 Вскоре шум моторов растаял вдали, вернулся ветер, треплющий крылья ястребов.

  —  Что мы скажем Яшм? — поинтересовался Риф.

— Что не смогли ничего найти. Некоторое время будем притворяться, что ищем, но в неправильных направлениях. Мы должны держать ее и малышку подальше от всего этого, Риф. В какой-то момент объявим, что миссия провалилась, и вернемся...

 —  Потерял нить рассуждений? — некоторое время спустя спросил Риф.

— Думаю, что сказать людям Рэтти. У них сложилось столь глубоко ошибочное впечатление, не так ли.

— Ну это если те парни на мотоциклах сообщили нам достоверную информацию.

— Сейчас они охраняют эту вещь. К сожалению, балканский бардак и неразбериха. Не хотели они эту работенку, но получили. Не хочется им верить, но верю.

Когда на свободное время Киприана не претендовали слишком активно, он ждал эти яркие вспышки света, ядовитого и безжалостного, опустошавшего небо, с которого нельзя было убрать даже его сны.

Они вновь тронулись в путь, Риф восхищался тем, как легко этот младенец переносит путешествие. Любица плакала по тем же причинам, по которым плакал бы любой младенец, но не более того, словно знала судьбу своих войск и не видела смысла откладывать на потом их поддержку. Любой предмет, который она научилась держать, она потом швыряла. Хотя Рифу и нужно это было, и не нужно именно тогда, она напоминала ему сына Джесса в Колорадо.

  — Ты ведешь себя так, словно она — твой второй шанс, —  сказала Яшмин.

  — Что-то не так?

  —  Да, не так, если ты думаешь, что имеешь на него право.

—  А кто сказал, что нет? —  почти произнес он вслух, но вовремя спохватился.

Они направлялись на восток, к Черному морю, с полупродуманной идеей обосноваться в Варне и возобновить старую курортную жизнь, получать по несколько левов за малоинтенсивные азартные игры и так далее, вопреки младенцу, несмотря на него, как бы то ни было.

  —  Кто-то говорил, что там — летний дворец Короля.

  — И...

 — Еще ведь лето, не так ли? Когда Король в городе, всюду — прихлебатели, никогда не слышал? Старая поговорка.

Вопрос Интердикта больше не поднимали, из-за рождения Любицы этот вопрос теперь имел для Яшмин гораздо меньшее значение. Ни один из молодых мужчин также не касался этой темы, предполагалось, что все они придерживаются в этом вопросе одной точки зрения.

Даже невропат-любитель, который наблюдал бы их в это время, диагностировал бы послеродовой тройной психоз. Весь остальной мир искал укрытие, мечты буржуазии и рабочих с треском принимали одинаково ужасные формы, предсказатели согласны, что скоро начнет штормить — о чем думали эти трое? А еще и за младенцем нужно присматривать. Легкомыслие, если не сказать — гебефрения.

Была прекрасная дорога к морю, но почему-то они не могли следовать по ней. Постоянно сворачивали к горам, к Балканской гряде, даже снова сворачивали на запад, словно слепо повинуясь компасу, фатально чувствительному к аномалии.

В полдень сосновые ветви тянулись к ним, словно руки бесчисленных мертвецов, не столько в мольбе, сколько требуя, почти угрожая. Птицы здесь не пели столетиями, никто здесь на самом деле не помнил времена, когда они пели в последний раз, сейчас эти небеса принадлежали хищникам. Страна была хорошо подготовлена к тому, что вскоре должно здесь вспыхнуть.

Высоко над крышами Сливена, пробираясь сквозь тучи бабочек, которых интересовал статус Любицы, а она делала всё возможное, чтобы бабочкам его объяснить, они наткнулись на странную каменную арку высотой двадцать-тридцать футов, лишь увидев ее, Любица слегка обезумела, начала размахивать руками и ногами, комментируя на своем собственном языке.

  — Конечно, — сказал Риф, — давайте посмотрим.

Он качал ее одной рукой, вместе с Яшмин они пробирались к строению, Любица смотрела, как они прошли под аркой и вышли с другой стороны. Вернувшись, они увидели, что Киприан разговаривает и курит с двумя парнями, слонявшимися поблизости:

 — Та арка, под которой вы только что прошли? Ее называют Галката. Кольцо.

   Она думала, что уже знает его голос.

  — О, еще одно местное проклятие. Как раз то, что нам нужно.

   Но он смотрел на нее пылающим взглядом, не желая разговаривать.

  —  Киприан...

— Если ты пройдешь под ней с кем-то, вы оба...вы все, кажется...будете влюблены навечно. Вероятно, так ты представляешь себе проклятье. Но не я.

 —  Ну так иди вперед, твоя очередь.

   Он старался, чтобы его улыбка не была грустной.

 — А любой, кто пройдет под этой аркой один, по словам моих информаторов, превратится в человека другого пола. Не знаю точно, куда меня это заведет, Яшмин. Думаю, мне не нужна путаница. Когда я был там в последний раз, — продолжил он вечером в Сливене, в номере, который они сняли на ночь в старом доме на улице Раковски, — мне пришлось надолго отказаться от своих импульсов, ожидания жителей Балкан относительно гендера оказались немного, скажем так, эмфатическими. Подробности, которые можно просто проигнорировать в Кембридже или Вене, здесь требуют острейшего внимания, и мне пришлось быстро приспособиться. Вообразите мое дальнейшее удивление, когда я выяснил, что женщины, у которых, кажется, нет никакой власти, на самом деле командуют парадом. Что это значит для человека, который предан двум полам одновременно?

  —  О боже.

И Любица тоже рассмеялась. Риф ушел в какую-то местную корчму. Яшмин и Киприан смотрели друг на друга с некоей старой — уже «старой» — созерцательной дрожью.