Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

несколько дней. Он извинился перед Талей, распечатал конверт и прочел письмо – сперва глазами, а потом вслух – когда они возвращались.

– Моя мать – занятная женщина, – сказал он, смеясь, – свободно говорит на двух языках, любит цитировать Гейне, лечит ячмени на веках обручальным кольцом и не пропускает ни одного спектакля эвакуированного в Пермь ленинградского оперного театра. Вот что она мне пишет: «Я стояла в очереди за кипятком у титана в гостинице, а передо мной какой-то мальчик. Он прозевал очередь, задумался, я толкнула его в спину, он обернулся. Батюшки светы! Это был старенький лилипут с очень грустным, между прочим, лицом. Впрочем, кажется, я об этом тебе уже писала. Застрял он у меня в голове, обидела я его и даже не извинилась.

Сегодня выдали сало, сахар заменили леденцами. Я познакомилась с актерами и теперь не пропускаю ни одного спектакля. Была на «Лебедином» с Улановой, на «Евгении Онегине». В антракте даже хотела пойти за кулисы поблагодарить Уланову, но постеснялась. Послала ей письмо, в котором выразила свое восхищение». Вы только подумайте! Хотела отправиться как ни в чем не бывало поболтать с Улановой, – смеясь, сказал Незлобин и продолжал читать: – «Я взяла шефство над одним мальчиком в детдоме, который мне очень понравился, потому что похож на тебя. Теперь навещаю его очень часто, и, если разрешат, я возьму его к себе, потому что мне здесь все-таки очень одиноко. Лариса изредка заходит. Одевается небрежно, но изящно, считая, что это ей очень идет. Я сказала ей, что у меня нечаянно вырезали жиры (разумеется, не натуральные, у меня их нет, а из карточки), и она принесла мне постного масла. Хватило бы на лампадку, если бы я была богомольна. Я не удержалась и сказала ей, что ненавижу тех, кому война пошла на пользу, потому что в такое время думать только о себе – подлость. Мне противно даже то, что она считает себя передо мной виноватой».

– А мне очень понравилась ваша сестра. Но почему они не живут вместе? Они в плохих отношениях?

– В хороших, – ответил Незлобин. – Но это сложная история. Вам интересно? Длинное письмо.

– Интересно. Очень.

– Тогда я дочитаю до конца. «Сюда приехал гипнотизер Вольф Мессинг, и я присутствовала на сеансе, когда он находил спрятанную зрителями вещь – часы, гребенку, портмоне. Я спросила, каким образом это у него получается, и он, представь себе, ответил: «Мне помогают судьба, Библия и Талмуд». Конечно, все врет, и человек без вкуса. Но при чем тут Библия?

Сегодня выдали банку сгущенного молока, и я отнесла ее мальчику в детдом. Его зовут, между прочим, как тебя, – Дима! А ты тоже хорош! Обещал писать два раза в месяц, а я до сих пор получила только одно короткое письмо. Знаю, что ты очень занят, но мать есть мать, и об этом забывать не должно. Я иногда читаю твои статьи. Недурно, но чувствуется, что ты хотя и увлечен, но далек от того, о чем пишешь, и стараешься, чтобы этого никто не заметил».

– У вас умная мама, – заметила Таля.

– Да, – радостно согласился Незлобин. – Очень. И я без нее скучаю. Ну, дальше ласковые слова и тоже о том, что она без меня скучает. Но я не скоро увижу ее.

– Почему? Будет отпуск.

– Потому что я болен, милая Таля. Правда, командир бригады подводных лодок пригласил меня пожить на базе и обещал строгую диету, но это смешно, и я, конечно, отказался. Надо ложиться в госпиталь, а прежде надо… Многое надо! Ну, рентген и прочее. Поговорим о другом.

С утра в этот день Незлобин был у разведчиков, взявших «языка», многое записал и, не теряя времени, вернувшись, взялся за работу. Командир разведчиков нравился ему. Это был тот самый Петров, с которым он познакомился на «поросенке». У них был общий интерес: язва желудка.

– В бою почему-то, сволочь, совершенно не болит, а после боя – хоть головой о стенку!

«Языка» он уже отправил в штаб, но рассказывал о нем так интересно, что Незлобин дважды останавливал его, записывая подробности, которые могли пригодиться.

«Пленный ефрейтор немного говорит по-русски, впрочем не лучше, чем я по-немецки. Из горно-егерской дивизии. Плешивый и в очках, которые он потерял, когда мы его брали. „Теперь, – говорит, – мне все равно. Я рад, что попал в плен“. Он учитель. Что-то процитировал по-немецки. Это было стихотворение. Я понял и перевел. Впрочем, до меня это стихотворение перевел Лермонтов: „Подожди немного, отдохнешь и ты“. Словом, поладили, хотя сопротивлялся отчаянно, и если бы не наш боксер, – Петров указал на одного из разведчиков, – мы бы его не взяли».

Незлобин кончал корреспонденцию, когда пришел Мещерский. Лодка вернулась. Он похудел, отпустил усы, сделавшие его похожим на армянина, седые волосики поблескивали на висках. Прямо с пирса побежал к Тале, потом был вызван к командующему и провел у него почти два часа. Потом вернулся к Тале.

ПЕРЕД ПОХОДОМ

Они проводили вместе целые дни. Много ли расскажешь в письмах, которые к тому же часто пропадали? Таля рассказывала о Перми, о госпитале, в котором она работала, и как ей было трудно, не из-за раненых, а из-за главного врача, который вздумал за ней ухаживать, писал ей трагические любовные письма, надолго задерживал ее в своем кабинете, пошло любезничал и вдруг распорядился, чтобы ей на кухне выдавали вторую порцию. Разумеется, она отказалась. Она говорила о Кировском театре – Елена Григорьевна, мать Незлобина, потащила ее на «Евгения Онегина», и какой-то мальчик, когда шел бал у Лариных, спросил на весь театр: «Мама, это ведь те же колхозницы, которые были в первом акте?» Уланову она не видела и очень жалеет об этом. Отец поправился, даже пополнел, но почему-то совершенно перестал говорить, и это ее беспокоит.

– Я поблагодарил Незлобина, – сказал Мещерский, – он заботился, чтобы ты не скучала.