Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

– Я Эмме Леонтьевне сказала о папе. Она посоветовала никому об этом не говорить. А я, если спросят, не стану скрывать. Вы друг Мещерского?

– Он иногда в этом сомневается. Но я ваш друг, и то, что вы мне скажете, останется между нами.

– Мне почему-то кажется, что вы его совсем не знаете. Он сложный человек. Он был глубоко оскорблен еще в детстве. Мать рано умерла, отец всю жизнь тяготился тем, что он дворянин, бросил семью в пустой квартире, уехал на Дальний Восток, нанялся на стройку и пропал без вести. С пятнадцати лет Саша жил в общежитии, работал и учился. А когда окончил школу и поступил в военно-морское училище, целый день провел у могилы матери. Ему некому было сказать, как он счастлив. – Она помолчала. – Не знаю, что он скажет о моем решении. Может быть, уговорит солгать?

Незлобин задумался.

– Таля, милая, вот что я вам скажу: во время войны все это значительно сгладилось. Командование не станет особенно копаться в биографии отца будущей жены боевого офицера. И все-таки надо позаботиться, чтобы это не распространилось. Кроме Мещерского и меня, ведь никто еще не знает.

– Нет, знает, – перебила его Таля.

– Кто же?

– Я же вам сказала: Эмма Леонтьевна. Она меня расспрашивала, и я не стала скрывать. Я не стыжусь своего отца. Он был обвинен по ложному доносу.

– Эх, Таля, да кто же станет здесь, в Полярном, на третий год войны разбираться, по ложному ли он был обвинен доносу? Станут болтать не о нем, а о вас. Ну, скажем, Эмма Леонтьевна – опытный, сердечный человек. Можно не сомневаться, что она прекрасно поняла, что ваша откровенность, как говорили в старину, не должна переступить порог этого дома. Но если это случится… Я не знаю, как поступит Саша.

– А я знаю. Пойдет к командующему и расскажет.

– О чем?

– Об отце и что мы любим друг друга.

Незлобин живо представил себе, как прозвучит это признание на флагманском пункте.

– Говорят, он человек сердечный и добрый. Я ночью плакала.

– Почему?

– От страха. Боюсь за Сашу.

– Я знаю по меньшей мере десять офицеров-подводников, которые воюют уже два года, и с ними пока еще ничего не случилось.

Он не договорил. Входная дверь хлопнула, послышались шаги, и Эмма Леонтьевна сказала еще из прихожей:

– А, Незлобин, вы еще здесь? – (Она всех называла по фамилиям.) – Очень хорошо. Кружок не состоялся. Пришла только я. Вы одинокий мужчина и как таковой не откажетесь в семейном доме от чашки чая.

Зашел разговор о том, где поселиться Тале, и Эмма Леонтьевна вдруг предложила остаться у нее:

– Квартира большая, мой Андрей Александрович редко бывает дома. Нам будет о чем потолковать. И беспокоиться вместе веселее.

Это была счастливая неделя, по меньшей мере для Незлобина, хотя боли время от времени схватывали его, а идти в госпиталь, глотать барий, от которого долго оставался неприятный вкус во рту, ему смертельно не хотелось. Кроме того, он боялся хмурого, сердитого хирурга, который под рентгеном безжалостно мял сильными жилистыми руками живот, говорил односложно и подозревал, что Незлобин надеется воспользоваться болезнью, чтобы удрать с фронта. А к главному хирургу Северного флота, высокому, стройному, моложавому и уже седому, он обратиться не решался. И все-таки неделя была счастливая, отмеченная, одна из немногих в жизни. Он был уверен, что она запомнится надолго.

Он вскакивал в шесть утра, стараясь не разбудить Петю, который – в комнате было прохладно – едва высовывал из-под одеяла свой маленький нос. На носу было как бы написано, что его владелец отнюдь не настаивает на немецкой фамилии Розеншильд-Паулин и подписывает свои статьи просто: Н. Павлинов.

После завтрака, более чем скромного, Незлобин работал до десяти над очередным очерком, а потом забегал на базу подплава узнать, нет ли новостей, и новости, едва ли не ежедневные, были.

Потом, преодолевая желание забежать к Тале в «циркульный» дом, Незлобин шел в библиотеку Дома флота – надо было просмотреть свежие газеты и обменять книги: у него была вредная привычка: положив грелку на живот, читать по ночам.

И все, что происходило в этот день: встречи с моряками, чтение газет, беглая запись того, что могло пригодиться, – было связано с мыслью, что скоро или даже не очень скоро он увидит Талю.

Так уж повелось, что часам к пяти его встречала улыбающаяся, подшучивающая над ним Эмма Леонтьевна, а потом появлялась из комнаты Таля. Именно появлялась – и всякий раз в глазах Незлобина это было не появление, а явление. Чай был необычайно вкусный, семейный, домашний, а разговор – шутливый и легкий. Незлобин, любивший, но не умевший рассказывать анекдоты, начинал, доходил до середины, задумывался, вспоминал, и смешливая Эмма Леонтьевна первая начинала смеяться и под общий хохот придумывала свое окончание.

Она оставалась дома или уходила на заседание совета жен Северного флота, а Таля с Незлобиным шли гулять.

Это была первая, запомнившаяся на всю жизнь прогулка.

Они спустились по гранитной лестнице от «циркульного» дома к пирсу. Сумерки были прозрачные, над городом – серые, над бухтой – сиренево-голубые. Екатерининская бухта лежала в полукольце сопок. Просветы в гранитных скалах были белые от снега и напоминали гигантских фантастических зверей, смирившихся, поджавших под себя лапы, покорно опустивших на грудь длинные морды.

– И подумать только, что десять лет тому назад здесь не было ничего, кроме одного деревянного домика, в котором помещалась служба связи, – сказал