Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

А может быть, Эмма Леонтьевна даже пригласит ее к себе, ведь Рассохины живут в большой, просторной квартире.

Он задремал или, может быть, забылся на две-три минуты, а потом почему-то стал думать, что он, в сущности, одинок. У него нет ни жены, ни детей, и его никто не любит. Женщины, с которыми он был близок, любили не его, а себя. Любовь, о которой так много писали и пишут поэты, в сущности, всего лишь потребность быть любимым – и только. Он был нежен с ними, заботился о них, помогал им, и почти все, когда он стал хорошо зарабатывать перед войной, не отказывались, если он предлагал им деньги. Самая умная была зануда, любившая советовать, как ему нужно писать, хотя сама писала очень плохо. Но и о ней он вспоминал с нежностью. Была беспечная, даже отчаянная, но одновременно не упускавшая возможности сделать карьеру, – о ней он думал тоже с нежностью, но и с легким оттенком отвращения. Все-таки чем-то она была очень, очень близка. И вообще, что ни говори, а ведь женщины украсили его жизнь, хотя его всегда раздражало, что все до одной хотели выйти за него замуж. Этого он никогда не мог представить себе – и не по недостатку воображения. Просто он был убежден в том, что семья – это что-то прочное, повторяющееся или по меньшей мере удерживающее человека на одном месте годами, десятилетиями. А на одном месте он жить не мог. Инстинктивные поиски новизны – это, кстати, касалось и женщин – были у него в крови. Из любви к матери, огорчавшейся его бродяжничеством, он поступил в педагогический институт, но добрался только до третьего курса. И ведь нельзя сказать, что он переезжал с места на место без всякого толка. В этой жажде бродяжничества, в этих скитаниях его не покидало то чувство, которое он испытывал, принимаясь за чтение каждой новой книги: он искал свое. В неожиданной встрече, в рассказе случайного попутчика, в панораме, раскинувшейся с площадки вагона, пряталось свое, и надо было его открыть и запомнить. Может быть, когда-нибудь он напишет роман, в котором найдут свое место и поездка за матерью, и встреча с Талей. Но это было уже прошлым, а настоящим был снежный заряд, который мог обрушиться на Полярное и в июле. Заряд? Он вскочил с койки и подошел к окну: да, свистящий шум ветра, ворвавшийся в его размышления, был снежным зарядом, бешеным вихрем снега, мгновенно завалившего Вторую линию, на которой жил Незлобин.

Ему удалось уснуть к утру, когда заряд стал слабеть и где-то показалось солнце, осторожно опустившее в море свои светящиеся бледные стрелы.

Если сравнить театр как искусство с театром военных действий, для немцев зимой наступал антракт, а для нас время энергичных действий. Летчики без прикрытия бомбили аэродромы и базы. Свободно маневрировавшие в Мотовском заливе миноносцы обстреливали неприятельские окопы тяжелыми фугасными снарядами, катера чаще отправлялись на поиски судов, подводники меньше опасались авиации и могли не уходить далеко в море на зарядку аккумуляторных батарей.

Работы у Незлобина прибавилось, а здоровье стало сдавать. Все чаще приходилось ему лежать с грелкой на животе, все реже он бывал у разведчиков и торпедоносцев. Молодые военкоры обгоняли его, а однажды случилось даже, что он два дня просидел над корреспонденцией, в которой рассказал об удачном походе Подпруги, утопившего эсминец. Газеты запоздали, и он прочел в «Известиях» корреспонденцию об этом походе. Его опередил молодой Харламов, хорошенький, как девушка, маленький, с чистым, ясным лицом. «А пожалуй, что и не хуже», – сравнивая обе статьи, вяло подумал Незлобин…

В прошлую зиму не так свирепо ревели северные ветры, разводя в океане крупную зыбь. Как будто сам Посейдон с громовым треском ежеминутно разрывал над сине-зелеными волнами необъятное полотно.

Чайки, которых Незлобин почему-то ненавидел, носились как обезумевшие, и он не мог привыкнуть к их пронзительному, хриплому, скрипящему, как тупая пила, крику.

В ущелья между горами с бешенством врывалась и кипела вода.

Снег не падал, как полагается снегу, а рвался, стараясь не промахнуться и ударить прямо в лицо. Корабли возвращались, покрытые льдом от борта до мачт, похожие на айсберги, и казалось, что на них нет и не может быть ни малейшего признака жизни.

Это была не зима, а зимища, покрывшая маленький городок колючим белым покровом, тускло блестевшим во мгле полярной ночи и превратившим улицы в узкие тропинки, которые надо было знать или угадывать, чтобы не заблудиться.

ИЗ БЛОКНОТА НЕЗЛОБИНА

1. Разведчики доносят, что немцы вместе с техникой везут упакованные в целлофан, нарезанные ломтями буханки хлеба. Этикетки удостоверяют, что только этой фирме доверена честь снабжать доблестную армию великой Германии.

2. После удачного торпедного залпа катера то и дело вынуждены отворачивать, чтобы не наткнуться на плавающие косяками трупы альпийских стрелков в синих шинелях. Все как один – безусые юноши.

3. Комендант Полярного. Пожилой капитан в долгополой, застегнутой на все пуговицы шинели и ботинках, начищенных до блеска. Моряки, любящие пофорсить, в укороченных бушлатах, в лихо примятых бескозырках, обходят стороной главные улицы, чтобы не провести сутки на гауптвахте остриженными наголо, «под комендантскую польку».

4. «Быть вызванным к бате на ковер» – предстать за провинность перед командующим в его КП.

5. В тот день, когда мы с Мещерским поссорились, а потом помирились, он перед походом стоял на командирском мостике в распахнутом меховом реглане, из-под которого был виден крахмальный воротничок, обернутый белым шелковым шарфом. Мода надевать все лучшее, идя в бой, мне кажется, связана с обычаем обряжать покойника в чистое белье перед погребением.

6. Сложный, тщательно подготовленный, удачно высадившийся десант с тяжелыми боями добрался до заданного рубежа, но к нему навстречу не вышли сухопутные войска. Пришлось вернуться на суда. Когда обратная переправа была закончена, выяснилось, что на той стороне остались бойцы, которым было приказано перенести ящик с гранатами. Разведчики высадились на берег, уже занятый немцами, взорвали гранаты под