Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

плотным огнем и благополучно вернулись на катера. Харламов участвовал в десанте. Много и интересно рассказывал, а написал бледно и сухо.

7. Зимой каждый выход катеров в океан – подвиг. Палубу заливает ледяной водой, и получается горбатый мостик, соскользнуть с которого на ходу за борт ничего не стоит. Одежды на моряках покрываются прочными ледяными латами и становятся тяжелыми, несгибаемыми, ломкими. Кожаный шлем примерзает к плечам и вороту, и голова получает свободу только внутри него. Катер так бросает и бьет о воду, что картушка компаса мечется как угорелая в своем котелке, и верить показаниям этого прибора становится опасно. Если у командира нет опыта плавания по другим ориентирам, он легко может оказаться вместо своего берега под батареями врага. После такого похода переодеться бы в сухое байковое белье, посидеть у жарко натопленной печки и отоспаться потом под теплым одеялом. Но команда дежурных катеров позволить себе этого не может. Они обсыхают у горячих моторов, спят в нетопленых кубриках и т. д. (Из записок адмирала Платонова.)

У Мещерского были неприятности. Глава английской миссии адмирал Ф. вздумал научиться играть на балалайке и попросил кого-нибудь дать ему несколько уроков. Выбор пал на Мещерского, который недурно играл на гитаре, а на балалайке мог только бренчать. В командовании знали, что он немного говорит по-английски.

Он отправился объясняться с начальником штаба (командующий был в Москве), заметив, что, согласно уставу ВМФ, никто не может заставить его превратиться в учителя музыки, и получил мягкий, но настоятельный ответ.

– Вас никто не заставляет, товарищ капитан-лейтенант. Вас просят, и отказать адмиралу Ф. неудобно. Три-четыре урока.

Черный, как туча, он из штаба зашел к Незлобину:

– Позвольте представиться: персонаж из известного фильма «Антон Иваныч сердится». Даю уроки на балалайке. Адмирал Ф. в таком восторге от русского искусства, что ему хочется персонально проникнуть в его глубину с помощью балалайки.

И Мещерский долго и вкусно стал ругать адмирала Ф. и заодно всю английскую миссию. Незлобин, не прерывая, слушал его с наслаждением. Он любил выразительную ругань.

– Ну, я ему покажу, сукину сыну! – на прощание сказал Мещерский.

И действительно, первый же урок оказался последним. Мещерский показал Ф., как надо держать балалайку, как ее настраивать, объяснив, между прочим, что инструмент непременно надо держать в темном, сухом месте – «сухом и теплом, но не выше 25 по Реомюру». Потом он сыграл «Ах вы, сени, мои сени», притопывая правой ногой, «поскольку этот звук, – сказал он, – как бы входит в мелодию песни».

– Я не сомневаюсь, – с любезной улыбкой заметил он, передавая балалайку Ф., – что, если вам удастся овладеть таким сложным инструментом, это сразу поставит вас на голову выше всех других лордов адмиралтейства.

Ф. был достаточно умен и на следующий день попросил назначить другого учителя.

Через два дня Мещерскому предстоял поход, и, уходя, он оставил Незлобину записку: «У меня к тебе просьба, Вадим. Вчера получил телеграмму от Тали. Будь другом, постарайся встретить ее на пассажирской пристани и помоги устроиться. Не знаю, когда я вернусь. Надеюсь, через неделю. Заранее благодарю. Твой М.».

ТАЛЯ В ПОЛЯРНОМ

Незлобин боялся, что Таля не узнает его, но она не только узнала, но сразу же подбежала к нему, энергично растолкав толпу выгружавшихся женщин.

– Здравствуйте. Я рада вас видеть. А где Саша?

– Он в походе и просил меня встретить вас, – улыбаясь от непонятного радостного чувства, ответил Незлобин. – Ну как вы добрались?

– Прекрасно. Он скоро вернется?

– Скоро, – соврал Незлобин.

– Сегодня?

– Не знаю. Может быть, через несколько дней.

Он не сказал, что Мещерский может совсем не вернуться.

– Прежде всего, пожалуйста, снимите мешок.

– Зачем? Он мне не мешает.

– Переломитесь.

И, смеясь, он взялся за лямку большого заплечного мешка, под которым Таля и впрямь, казалось, могла переломиться. Маленький чемоданчик он оставил Тале.

Ему хотелось спросить, как себя чувствует ее отец, но было страшно, и она, как будто угадав, сказала, что не уехала, пока он не стал поправляться.

– Мы оставим вещи у меня и пойдем в столовую.

– Да, мне очень хочется есть.

– Вот и прекрасно! – радуясь, что Тале хочется есть, сказал Незлобин. – А потом…

И он объяснил, что денек она проживет в комнате Наташи, продавщицы военторга, а он тем временем попросит жену члена Военного совета поговорить с комендантом.

– Она славная, добрая, а если я скажу ей, что к Мещерскому приехала…

Он запнулся, и Таля почему-то не помогла ему, промолчала.

– Ну, словом, близкая родственница.

– Почему же? – тихо спросила Таля, и Незлобин вспомнил, как в Коноше ему почудилось, что она о чем-то все время спрашивает себя. – Скажите: невеста.

Они перешли мостик над оврагом и уже поднимались к линиям, сверкавшим после ночного снежного заряда. Лестницы, подбегавшие к подъезду справа и слева, были полузанесены, и разболтавшийся Незлобин рассказал, что еще недавно он скатывался с них, как с ледяной горки. Дверь его комнаты была открыта, и дверь Наташиной, когда они заглянули к ней, – тоже.

– Вот у вас как! – весело сказала Таля.

– Да. А что?

– Не воруют?

– Некогда. Война.

– А можно умыться?

– Конечно.

– И переодеться?