Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

например, как трудно было расстаться с платьем, в котором я тебе нравилась и которое я променяла на бутылочку постного масла.

Но самым трудным оказалось справиться с собой и не думать, что каждый день, каждый час с тобой может что-то случиться. Меня возмутили стихи о том, что надо ждать и ждать, не думая о «желтых дождях», как будто дожди, даже если они желтые, могут заставить любящего человека ждать. И вообще при чем тут погода? В любую погоду мне не пережить тебя, если это случится.

В поезде я разговорилась с одной ленинградкой, молодой, потерявшей мужа и перенесшей весь ужас блокады. Она сказала мне, что была поражена тем, как легко потребность любить и быть любимой уступает надежде сохранить жизнь. Я задумалась, а потом решила, что она все-таки не права. Животное и человеческое ежеминутно сражаются в человеке, и слово «любить» ничего не значит, если первое побеждает второе.

И еще: мне страшно, что ты полюбил меня за то, что я была не похожа на других. (Теперь стала похожа.) В самом деле, ты знаешь, что я не крашу губы, не ношу коротких юбок, чтобы показать, что у меня стройные ноги, и была поражена, увидев на набережной Ялты француженку в брюках. И что я не люблю джаза и, слушая «Лунную сонату», едва удерживаюсь от слез. Я всегда учила своих школьниц сидеть прямо, будто у них на груди висят часики, и ходить не горбясь: где-то прочитала, что так в дореволюционных гимназиях девиц учили сидеть и ходить. Словом, в курортном городе, где все выставляют напоказ – и наряды, и чувства, – выросла старомодная девица, которая наизусть знает «Евгения Онегина» и впервые поцеловалась с мальчиком, когда ей минуло восемнадцать лет. Конечно, это произошло потому, что мама рано умерла, отец был далеко и меня приняли в свою семью милые Критские, которые помнили еще, как в Ялту приезжал МХАТ, и видели Чехова на набережной и в театре. Почему я пишу тебе о том, что ты сам превосходно знаешь? Не знаю. Может быть, потому, что мне так живо вспомнилось, как ты слушал меня: я рассказывала о себе, а ты думал о другом. О, это другое! Это твои глаза, когда тебе было все равно, о чем я говорила.

Чувствую, что повторяюсь, не помню, о чем рассказывала, а о чем нет. Словом, и в этом отношении я безнадежно старомодна. Теперь пишут так, чтобы листок можно было сложить треугольником и послать без конверта. А мне не сложить, но может быть, ты любишь меня и за это. Очень возможно, что мы еще мало знаем друг друга. Ведь когда мы познакомились, ты был для меня просто вполне современный молодой человек, кончивший Военно-морское училище в Ленинграде, убежденный, что русская литература начинается с Шолохова, и едва одолевший «Войну и мир». Впрочем, за это я строго наказала тебя, заставив за два года прочесть почти всю русскую литературу.

Надо кончать, а мне не хочется. Приятно вообразить все снова: ялтинскую набережную, самые вкусные в мире пирожные, твои дурачества – в самом деле, я теперь не стала бы сердиться за то, что каждое утро ты посылал мне розы. И мои наставления, и как ты пришел на мой урок и я сказала: «В классе присутствует лейтенант Мещерский». Дорого бы я дала, чтобы это повторилось, хотя мои девочки смотрели на тебя, а я несла какую-то околесицу и выглядела, без сомнения, просто дурой. С тех пор, когда я входила в класс, меня неизменно встречали твои инициалы, написанные крупно на доске. Прежде чем начать урок, я стирала их мокрой тряпкой, стараясь, чтобы у меня не очень дрожали руки.

Ну хватит. Совсем заболталась. Впрочем, я не забыла о том, что ты просил меня писать длинные письма. Горячо целую тебя. Всегда твоя Таля».

ОНА СКАЖЕТ ПРАВДУ

Шел третий год войны, и уже забылось, кто первый из подводников приказал выстрелить из пушки, извещая городок о победе. Незлобин, занимавшийся фольклором в педагогическом институте, знал, что в основе обычая может иногда лежать случайность. Война подтвердила справедливость этого предположения. Более того, Незлобин мог в Полярном изучить не только возникновение обычая, но все этапы его развития. Сперва вернувшаяся на базу подводная лодка орудийным выстрелом извещала о своей победе, потом победа отмечалась скромной пирушкой, на которой подробно рассказывалось то, о чем уже было доложено командующему. Потом пирушку украсил жареный поросенок, и победный выстрел связался с ним, минуя сложные, подчас смертельно опасные обстоятельства боя. Потом обычай стал обрастать подробностями, что как раз характерно для фольклора. На «поросенка» стали приглашать гостей. Кто-то надел на победившего командира поварской халат и вручил ему длинный острый нож, командир, неумело орудуя им, стал потчевать соратников огромными кусками – и обычай, впоследствии знаменитый, окончательно утвердился. Как ни странно, он имел, может быть, еле заметный, но характерный психологический оттенок: пирующие офицеры, ежедневно смотревшие смерти в глаза, были уверены в победе.

Не стоит рассказывать о том, что поросята не валились с неба. Они были теоретически в распоряжении начальника тыла, а практически, не подозревая о своей блестящей будущности, резвились в свинарнике, который находился под соответствующим наблюдением.

…Но вот выпили за тех, кто в море, за командира, за экипаж и с особенным воодушевлением за акустика, который за двадцать кабельтовых услышал шум винтов немецкого транспорта. Как всегда, в двадцать три часа исчезает командующий, расходятся офицеры, и одним из последних, сопровождаемый солеными шутками, уходит виновник торжества, неузнаваемый, помолодевший, похорошевший.

Закутанное в туман светлое утро, почему-то напоминающее, что война еще далеко не кончена, входит в спрятавшийся в скалах маленький город. И после короткого беспокойного сна Незлобин садится за очерк, который он заранее назвал «Школа мужества» и который, увы, бесконечно далек от задуманной прозы. Надо рассказать читателю, что третьего дня случилось с «малюткой» Подпруги, а не о том, чем, не считаясь с войной, полна чаша жизни до самого края.

С грелкой на животе он дописывал последние строки, когда Мещерский в полной форме, с орденами на