Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

ты, кажется, никого не любишь. Разыгрываешь какого-то Арбенина, а это в наши дни, ты меня извини, смешно и дико.

– А кто такой Арбенин?

Незлобин засмеялся.

– Есть такая драма, – поучительно сказал он, – называется «Маскарад». Автор – Лермонтов. Главный герой – странный человек, все испытавший, холодный, молчаливый, суровый. Любит только свою жену, да и то из ревности убивает.

– Ты хочешь меня уколоть, что я этой драмы не читал? – побледнев, спросил Мещерский. – Да, я не маменькин сынок, я в пятнадцать лет ушел из дома, работал и учился.

Петя Павлинов ворвался в комнату, оживленный, веселый, худенький, как мальчик, белокурый, со вздернутым носиком, и, не поздоровавшись, с порога закричал:

– Только что с капэ ВВС. Наши сбили немецкого аса, и не только сбили, но захватили. Как ты думаешь, – спросил он Незлобина, – мне позволят воспользоваться правительственным телеграфом?

– Не знаю. Мне однажды отказали.

– Да это же сенсация! Знаменитый ас!

– Попробуй.

Петя убежал, схватив со стола горбушку хлеба.

– Пойду и я, – сказал Мещерский.

– Подожди, ты ведь обещал почитать мне Талины письма.

Мещерский задумался. Пожалуй, сейчас он ничем не напоминал щипцов для раскалывания орехов. Но щеки были синеватые, и Мещерский недаром шутил, что, прежде чем его побрить, мастера собирают производственное совещание.

– Я боюсь, – признался он. – Или, вернее, побаиваюсь. Едва ли ей понравится, что я читал тебе ее письма.

– А мы ей не скажем.

– Догадается. Ты ее не знаешь. Пока она меня любит, со мной ничего не случится, – вдруг сказал он. – Ты этого не понимаешь, потому что ты не моряк. Нет, в другой раз!

ДЛЯ БУДУЩЕЙ ПРОЗЫ

У Незлобина было, как он считал, два рода волнений: в минуты опасности он оставался спокоен, а в минуты сочувствия, восхищения – с трудом удерживался от слез. Первое объяснялось, может быть, детской уверенностью, что его не убьют и даже не ранят. А второе – тем, что по натуре он был плаксой, хотя плакал в своей жизни только два раза: когда ему исполнилось десять лет и решительно все, даже мать, забыли о его дне рождения, и перед войной, когда он хоронил отца. По дороге к Ваенге на адмиральском катере ему тоже захотелось заплакать, когда командующий, перебирая бумаги, – он шел на базу, чтобы наградить летчиков-торпедоносцев, – рассказал о летчике, приговоренном судом к расстрелу.

– Ну, эта история едва ли пригодится для ваших корреспонденций, – вздохнув, сказал командующий, – тем более что о Травине вы, кажется, писали?

Травин был летчик, который особенно понравился Незлобину, когда перед поездкой в Москву он был на Ваенге. На вид ему можно было дать лет девятнадцать. Розовый, белозубый, он с веселым азартом рассказывал о своих смертельно опасных атаках, спорил, хохотал, размахивал руками и был похож на счастливого, только что отбившего трудный мяч вратаря. Неделю тому назад, объяснил адмирал, он нарушил присягу. Вылетел на «свободную охоту» и вернулся на аэродром, сбросив торпеду в море.

– Зачем? – с изумлением спросил Незлобин.

– Ну-с, это какой-то штатский вопрос… А вот почему – это я постараюсь узнать. Думаю, что сломался.

И, заметив, что Незлобин замялся, стесняясь спросить, что значит это загадочное «сломался», кратко, но точно объяснил ему, что психологическая выносливость летчика, идущего прямо на кинжальный огонь, не беспредельна, а когда достигает предела, он ломается, как детская игрушка.

– Он и не отпирался. Сказал – не могу. Впрочем, командир полка, будь он поумнее, мог бы кое о чем догадаться. Накануне, правда, Травин вернулся с торпедой.

Незлобин молчал. Ему хотелось попросить командующего отменить приговор, и казалось, что адмирал угадывает эту нелепую, а может быть, и не очень нелепую надежду. И потом, когда он был в двухэтажном рубленом доме, где жили летчики, он не переставал думать о Травине. К расстрелу! Перед строем, как предателя и труса!

…Эта поездка запомнилась ему, может быть, потому, что он решил, что она может ему пригодиться не для газеты, а для рассказа, который он напишет когда-нибудь для себя. Он постоянно таскал в планшете маленький блокнот – для будущей прозы. И не для газеты была эта новая встреча с летчиками – теми, о которых он напечатал статью. Они прочитали ее, поблагодарили его, посмеялись над названием, но как-то печально, сдержанно посмеялись. И в этой сдержанности, немногословности, нежелании идти в Дом офицера, из которого доносилась музыка и где были освещены все окна, в нерешительности, с которой они предложили Незлобину единственную свободную, аккуратно застеленную койку (подле которой на спинке стула висел китель с тремя орденами), было то, что Незлобин мысленно назвал «горечью обреченности», – назвал и тут же мысленно зачеркнул.

– Одрубовский? – с сильно забившимся сердцем спросил он.

Летчик, к которому он обратился, только кивнул. Уже на адмиральском катере Незлобин чувствовал, что у него побаливает живот, а теперь острая боль опустилась и распространилась. Одрубовский был гордостью полка. Именно о нем больше всего говорилось в статье о торпедоносцах, вдруг показавшейся Незлобину мелкой, ничтожной. Не раздеваясь, он скинул сапоги и прилег на койку.

Первая встреча с летчиками была совсем другая. В том же деревенском бревенчатом доме, в той же большой комнате, заставленной аккуратными койками. За общим столом два летчика играли в шахматы. Незлобин видел, что они играют плохо, и с трудом удержался, чтобы не подсказать худенькому горбоносому Одрубовскому верный ход. Кто-то бренчал на гитаре, кто-то подшивал воротничок, кто-то читал и лишь на секунду оторвался, когда вошедший дежурный сказал:

– Кому сегодня на «буль-буль»?

– Мне, – отозвался противник Одрубовского, еще глядя на доску, и сделал последний