Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

24/V. «Немцев бьет, как в тире». Фуражку снесло – плохой признак, последний поход. «Мы сделали столбики, у нас были пробитые котелки, из них смастерили дощечки. Могилу сделали хорошо: в середине неразорвавшиеся снаряды, потом крупные, 100 мм, стабилизаторы, потом 80 мм, и получилась как бы клумба с железными цветами».

25/V. Зачем я забиваю свою полевую сумку блокнотами, зачем таскаю их с собой? Таких очерков, как мои, сотни, тысячи, о них никто и не вспомнит после этой окаянной войны. Да, окаянной! Но никогда прежде я не чувствовал такой нежности к первому встречному, такого единства чувств, общности интересов. Вот и Мещерского я люблю, впрочем, может быть, за то, что он любит Талю. Кстати, почему не только Мещерский, но и я, с которым она разговаривала полчаса, с таким нетерпением жду ее приезда?

Гористые улочки Полярного называются линиями, как на Васильевском острове в Ленинграде – Первая, Вторая, Третья, – и мало отличаются друг от друга. Городок сбегает террасами к скалистому берегу Кольского залива. Домики деревянные, в русском стиле, украшенные лясами, с подъездами-лестницами, которые зимой превращаются в ледяные горки. Зато фасад у Полярного внушительный: два высоких каменных дома, построенных полукругом. Называют их «циркульными», и, глядя на них со стороны моря, так и представляешь себе гигантский чертеж, на котором циркуль смело прочертил правильный полукруг.

В этом городке, который Незлобин в одной из своих корреспонденций пышно назвал «гнездом альбатросов», шла обычная гарнизонная жизнь. Она была проникнута войной, но война не мешала пойти в Дом флота, чтобы посмотреть очередной кинофильм, или в театр – гастролировавший до 21 июня театр имени Станиславского и Немировича-Данченко вернулся в Москву, оставив в Полярном не только декорации, но весь свой реквизит, которым удачно воспользовался молодой театр Северного флота. Все знали всех, и, как это ни странно, опасность потери, риск не сглаживали, а обостряли отношения. Незлобину казалось, что на беспредельно раскинувшемся пространстве фронта не было другого места, где так причудливо смешивались подвиги с пустыми сплетнями или легкомысленной болтовней. Он понимал это и все-таки был поражен, узнав причину той сдержанности, с которой знакомые офицеры встретили его на церемонии награждения. А причина была, хотя он со своим прямодушием ее почти не заметил.

– Послушай, – сказал ему однажды Мещерский, – у нас вчера был о тебе разговор.

– Обо мне? Это по какому же поводу? И между кем?

– Между подводниками. Перечислить?

– Не надо. О чем же говорили? Впрочем, догадываюсь. Я пишу, скажем, о тебе. А о Подпруге, который сделал не меньше, чем ты, ни слова.

– Положим, меньше. Но ты ошибаешься. Ты думаешь, тебе даром прошло, что после награждения ты догнал командующего и вместе с ним прошел до капэ? Или то, что ты ходил с ним в Ваенгу? Они считают, что ты таскаешься за ним. Хлопочешь.

– О чем?

– Ну ясно о чем, – грубо сказал Мещерский. – Орденок хочется заработать.

– Не может быть!

– Почему же не может? Похоже.

– Ах, похоже? – с оборвавшимся сердцем тихо переспросил Незлобин и, побелевший, с остановившимися глазами, двинулся на Мещерского, который невольно отступил на шаг.

– А ты, оказывается, бешеный, – усмехнувшись, сказал он. – И кто же, ты думаешь, за тебя заступился?

– Ты?

– Нет. Малахаев. Он сказал, что ты в равной мере – заметь, в равной – интересуешься каждым из нас. И в том числе адмиралом. Кстати, никто не возражал, когда я заявил, что ты самый талантливый из военкоров. Писатель! А писателю все интересно. Короче говоря, они уполномочили меня сказать, что напрасно думали о тебе плохо. И жалеют об этом. И что они считают меня твоим другом и поэтому именно меня просят поговорить с тобой. А я, кстати, не знаю, друг ты мне или нет? – прибавил он злобно.

– Тебе судить, – отвечал Незлобин, чувствуя, что сердце возвращается на свое место, и стараясь вспомнить, куда он поставил бутылочку с атропином, который помогал ему, если начинались боли.

– Ну ладно, будем считать, что друг. Время покажет.

«Дорогой мой, пишу тебе из Перми – этого достаточно, чтобы ты понял, что в жизни произошли большие перемены. Отцу не разрешили жить под Калинином, и, выбирая другой город на Урале или в Сибири, я вспомнила, что на свете существует Пермь. Я тебе писала, что на станции Коноша я встретила майора, который чем-то был похож на мою покойную няню. Так вот, он сказал, что он только что отправил мать в Пермь, куда эвакуировалась его сестра из Ленинграда. И я подумала, что родные даже малознакомого человека могут хоть чем-нибудь помочь на первых порах. Представь себе, не ошиблась! Сестру я еще не видела, но мать оказалась созданной из чистейшего золота. Прежде всего она накормила нас – таких сытных вкусных бобов я еще в жизни не ела. Потом потащила к Райской – эта обнадеживающая фамилия принадлежит, как ни странно, председателю горсовета. Приема пришлось ждать часа четыре. Ее рвут на части, и я не перестаю удивляться, что она нашла время, чтобы устроить отца в больницу, а меня в военный госпиталь – ведь я еще в Ялте успела кончить краткосрочные курсы медицинских сестер. Карточки обещаны, а пока я каждое утро хожу на базар и меняю чулки, туфли, платья и, между прочим, губную помаду – помазала губы в первый и последний раз, когда окончила школу. В дороге насмотрелась такого… Приеду расскажу.

Вот я написала: приеду. Но когда?

А теперь надо написать то, о чем сам догадываешься. Нет, знаешь! В том, что я делаю, о чем думаю, чем живу, загадочным образом участвуешь ты. Вообрази,