Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

– Да, мы с ним много гуляли. Он какой-то… Бывают мужские мужчины, а он какой-то немного женский мужчина. Странно, что он до сих пор не женился.

– Нет, он мужской мужчина. По меньшей мере в рискованных ситуациях.

И Мещерский стал рассказывать Тале о своих походах. Сперва, когда он еще был на «малютке», ему очень везло. Больше девятнадцати часов не ждал встречи с немецким конвоем. Потом перевели на «щуку», и вначале дело не пошло. Потом утопил сразу два транспорта и получил орден.

– А команда тебя любит?

Он ответил уклончиво:

– Кто любит, а кто нет. Я ведь спуску никому не даю.

– Строгий командир?

– Очень строгий.

Во всем, о чем они говорили – или это только казалось Тале, – было что-то недосказанное. Похоже было, что он хотел что-то сказать ей и не решался. Вопреки все возраставшей долгожданной близости оставалось что-то, может быть, ничтожное, а может быть, жизненно важное – Таля не знала. Какая-то призрачная трещинка неотрывно сопровождала их отношения, заставляя Мещерского вдруг уходить в себя, не слыша Талю. Казалось, он боролся с собой, и борьба эта кончалась и не кончалась, исчезала и вдруг снова появлялась в неожиданную минуту. Однажды она спросила его об этом, и он поспешно, может быть слишком поспешно, ответил:

– Нет, нет. Ничего.

– Таля говорила о тебе так много и с таким воодушевлением, что, пожалуй, впору и поревновать, да не время. Завтра ухожу в поход. Дело сложное, обсуждалось на Военном совете, рассказывать о нем, сам понимаешь, не могу. Но есть другой разговор. – Мещерский помолчал, закурил. – Причем именно с тобой, потому что я тебе верю. И еще потому, что Таля… Словом, она сказала, что такого человека, как ты, еще не встречала.

– Ну уж!

– Ладно. Выбирать не приходится. Ну, словом, дело такое: если я не вернусь, передай ей вот этот перстень.

Два треугольника, выложенных бриллиантами, соединялись на тяжелом золотом перстне, упираясь основаниями в большую жемчужину, не белую, а как бы подернутую темной, непрозрачной дымкой.

– Это черный жемчуг, редкий камень. И должно быть, очень дорогой. Я не знаю.

Перстень Мещерский вынул из крошечного замшевого мешочка, который носил под кителем на груди.

– Мне было девять лет, когда умерла мать. Кроме меня, у нее не было ни родных, ни друзей. Я как зажал этот перстень в кулаке, так и не разжимал неделю. Боялся, что украдут.

Он помолчал.

– Ведь никогда не знаешь, удастся ли вернуться. Но на этот раз… Словом, дело такое. Возьми и передай. Я тебе верю.

– Нет, не веришь, – вдруг сказал Незлобин. – Почему ты не оставил его Тале?

– Послушай, Вадим, – сказал Мещерский, который редко называл Незлобина по имени. – Ну как ты не понимаешь?.. Она и так будет беспокоиться. А если бы я решился оставить ей… Мне просто страшно, что ты совсем меня не знаешь.

– Не я тебя, а ты ее не знаешь, – возразил Незлобин с твердостью, которой он сам удивился. – Ей можно все сказать. Она не мне, а тебе принадлежит вместе с этим кольцом. Она и без того прекрасно знает, что ты ее любишь, и в новых доказательствах не нуждается. Я не возьму. Пусть беспокоится. Все жены беспокоятся, и она не имеет права беспокоиться меньше других.

Мещерский вздохнул:

– Я тебя как друга прошу. Ну поверь же, мне так будет легче. Ты прав, все волнуются. Но она по моему лицу угадала, что этот поход будет тяжелее других. Она подумает, что надежды нет, если я так с ней попрощаюсь. А я не только надеюсь, я твердо уверен, что непременно вернусь. Дело трудное, и ты поможешь мне, если согласишься.

– Чем же? – тихо спросил Незлобин.

– Не знаю. Ты был прав, я долго сомневался. И не то что не верил. Ты ведь тоже не вечен. Я знаю, например, что у командующего в операцию просился.

– Давай, – вдруг сказал Незлобин.

– Спасибо. Я его в этом мешочке носил.

Он протянул Незлобину мешочек.

– Хочешь, я дам тебе слово, что до твоего возвращения останусь в Полярном?

– Не надо.

Они обнялись.

– Пойду, – сказал Мещерский. – Пойду. Много дела.

«Щуку» пришли проводить многие, а Мещерского как раз немногие, и Незлобин, давно научившийся разгадывать все оттенки в жизни маленького городка – городка, который был одновременно и тылом, и фронтом, – огорчился и за Мещерского, и за Талю. Лодка шла в поход, о котором никто не говорил, но каким-то чудом думали и знали. «Так что могли бы, сукины дети, и проводить товарища», – подумал Незлобин. Все смотрели, как прощаются Мещерский и Таля. Он обнял ее, поцеловал руки, она прижалась к нему и (может быть, это показалось Незлобину) незаметно перекрестила. «Простились дома», – подумал он.

Лодка ушла, и началось ожидание. Мещерскому предстоял двух-или трехнедельный поход, так что в первые дни жизнь как бы осталась совершенно такой же, как прежде. Все прогулки Незлобина с Талей начинались с гавани: справа открывался главный фарватер, по которому в Екатерининскую бухту следовали боевые корабли. Им приходилось огибать небольшой мысок, и на этот мысок постоянно были устремлены взгляды тех, кто терпеливо или нетерпеливо ждал моряков, возвращавшихся после боевого похода. Но дни шли один за другим, корабли приходили и уходили. Однако подлодки Мещерского не было среди них.

– Да и не могло быть, – говорил Тале Незлобин. – Он не вернется, пока не выполнит