Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

прошлое. Но в прошлом она не чувствовала такого постыдного, неутомимого и неутолимого страха, который терзал ее наяву и во сне. И еще одна забота, очень важная, волновала ее. Когда началась война, они потеряли друг друга, и это продолжалось долго, почти полтора года. У него не было писем от нее, хотя она несколько раз писала ему наудачу на Северный флот. Совпала ли близость с Анной Германовной с тем временем, когда они ничего не знали друг о друге? Был ли он близок с ней, когда переписка возобновилась? Она не чувствовала ревности, но если это так, жизнь с ним казалась ей невозможной, потому что началась бы с недоговоренности, с неверности, со лжи, в то время как она, Таля, ничего от него не скрывала.

Вот почему она решилась пойти к Анне Германовне, как это ни было трудно.

Ей хотелось посоветоваться, идти или нет, с Эммой Леонтьевной. Но потом она решила, что добрая и, как ей казалось, немного беспечная Эмма Леонтьевна станет отговаривать ее. Именно поэтому она не посоветовалась с нею. Уж она-то, без сомнения, думала, что ничего особенного не было в этих отношениях, которые должны окончиться или уже окончились после приезда Тали… «Во время войны, – скажет она, – надо проще смотреть на эти вещи. Мещерский – мужчина, полный сил, молодой, и вам надо просто выкинуть эту историю из головы. Вы будущая жена, а она, как говорится, боевая подруга. С подругами приходится расставаться, когда приезжает жена. Я знаю Анну Германовну. Она понимает».

Этот воображаемый разговор представился Тале, когда она вернулась после прогулки в «циркульный» дом в квартиру члена Военного совета, в маленькую комнату, пустовавшую до ее приезда. За единственным выходившим на бухту окном мелькала луна, мотавшаяся среди белесых, лохматых туч, и где-то там, в безграничном пространстве, сложившемся из ее неровного света, из грозного неба, из холодного грозного моря, шла лодка Мещерского. А в тесноте маленького корабля команда, люди, которых ежеминутно могут убить и которые готовы отказаться от своей жизни, чтобы настигнуть и убить других людей, о которых тоже будут тосковать друзья и родные. Незлобин рассказывал ей, что надо прорваться незамеченным через конвой и утопить главный большой корабль, на котором немцы везут продовольствие и оружие.

– Это только догадка, – сказал Незлобин. – Вернее другое: он должен высадить десант где-то далеко. Был случай, когда два десантника девять месяцев блуждали в горах.

Таля слышала, как бродила по квартире Эмма Леонтьевна, которой тоже не спалось, и поборола желание вскочить с постели и поговорить с ней, – может быть, прошло бы чувство страха за Мещерского и еще другое, давно не испытанное чувство – одиночества, когда кажется, что все кончилось, все погибли или исчезли и она осталась одна на пустынной, печальной земле. Но она справилась с собой и снова стала думать об Анне Германовне: «Что делать?»

Старший лейтенант стирала белье, когда Таля осторожно заглянула в приоткрытую дверь и негромко кашлянула, чтобы Анна Германовна поняла, что она не одна. Теперь, когда разглядывала ее, Тале показалось, что она не очень красива: грубовата, с тяжелым подбородком, с низким лбом и толстыми руками, которыми она сильно и ловко отжимала белье.

– Здравствуйте. Я вам помешала?

– Ах, это вы! Ничуть. Я даже вроде ожидала, что вы ко мне зайдете.

Она и говорила низким голосом, с каким-то, может быть, белорусским акцентом.

– Я мигом управлюсь. Посидите.

Комната, в которой стояли стол, диван-кровать, два стула и полка с книгами, ничем не отличалась от любой другой, в которой Таля побывала в Полярном. Над шкафом висел портрет Сталина, а под ним стояла вазочка с искусственными цветами.

– Воскресенье, хозяйство, – сказала, входя, Анна Германовна.

Она растрепалась, стирая белье, и вдруг спохватилась: убрала прядь, упавшую на лоб, и, подойдя к зеркалу, энергично поработала гребенкой, приводя в порядок свои еще не потерявшие молодого блеска рыжеватые волосы.

– Ну вот, – сказала она, садясь на диван рядом с Талей. – Будем считать, что мы вроде уже знакомы.

То и дело она, кстати и некстати, повторяла это «вроде», заменявшее ей множество слов.

– Я все знаю. Вы невеста Мещерского, приехали к нему, и, когда он вернется, состоится так называемая свадьба. Так?

– Так, – неуверенно ответила Таля.

Они помолчали.

– Что это вы вроде какая-то ошеломленная, – сказала Анна Германовна. – Или не знаете, о чем со мной говорить? Так я сама начну – и без предисловий, уж не взыщите. Вы пришли ко мне, потому что хотите узнать, люблю ли я Мещерского, или он просто так ко мне ходил, как делают тут многие, и женатые и холостые. Так вот – люблю. Да. Как никого в жизни еще не любила. – Она еще продолжала говорить, сердясь на себя за подступившие слезы. – Так ведь что же поделаешь, если он любит другую?

Теперь обе плакали, сидя рядом.

– Он мне много о вас рассказывал, – говорила побледневшая, подурневшая, с красными глазами Анна Германовна. – И я, бывало, себя спрашивала: «Ну на что он тебе?» На меня ведь многие заглядывались. А он… у него характер едкий, колючий. От всех сторонится, никому вроде не доверяет. Вы были, кажется, единственный человек, от которого он, что бы там ни случилось, ничего никогда не скрывал.

– Скажите, Анна Германовна, – с трудом выговорила Таля, – что же, так и было до самого моего приезда? То есть я хочу сказать…

– Какое там! Как он получил первое письмо от вас, только я его и видела. И не то что он стал скрываться – это на него не похоже. Пришел и сказал: «Прости, но мы теперь должны расстаться». Я побелела, а он говорит: «Извини. Но ты понимаешь…» Я сама ему помогла. Говорю: «Письмо от Тали?» А он счастливый, глаза светятся, таким я его еще не