Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

видала. «Ты не сердись, – говорит так ласково, – я понимаю, что тебе тяжело. Но ведь я много раз говорил. Правда?» Ну, я отвечаю: «Правда». И еще прибавил, уже сурово, как будто я перед ним провинилась: «Без слез».

– Он ничего не рассказал мне, – тоже сурово сказала Таля.

– А это… Ну вроде чтобы вас поберечь. Вы ревнивая?

– Не знаю. Кажется, нет.

– Все равно. Может быть, испугался, что это вас огорчит. Чтобы поберечь. Потому что вы даже представить себе не можете, как важно для него, что вы существуете на свете. Я все думала: «Какая же она, эта Таля?» И теперь, когда мы познакомились, я поняла, с первого взгляда поняла, за что он вас полюбил. Жизнь сложна, люди завидуют друг другу, и хотя этого на поверхности не видать, я эти фальшивые чувства досконально, по должности, знаю. А вы… Ну, точно откуда-то издалека явились на свет. Откуда-то, где понятия не имеют, как можно позволить себе жить, не желая добра друг другу. Вот я на вас смотрю сейчас. Ведь вам впору бы возненавидеть меня, а вы меня пожалели. Ведь пожалели? Подождите, я вам смешную историю расскажу: тут флотские девушки из пополнения стали спорить, можно ли влюбиться, находясь на действительной службе. И что делать, если чувство вроде встречает взаимность. Спорили, спорили, и до того дошло, что одна в письменной форме запросила политуправление. И ей ответили – какой-то чудак нашелся, – что во время войны, когда каждый человек должен сделать все возможное для победы, о личном чувстве надо забыть, потому что оно вроде ничего не сто`ит перед чувством любви к Родине и беспокойством за ее судьбу. Это смешно, потому что никуда не денешься и никуда не уйдешь от личного чувства. И не мешает оно любви к Родине, а может быть, как раз помогает.

Она помолчала.

– Да, я была счастлива с ним. Он и смеяться иногда умеет, да как! До упаду! Но требует уважения к себе, хотя сам, между прочим, никого серьезно не уважает. Я ему однажды сказала: «Ты любишь на всем свете только флотский чай и свою Талю». А он, да так грустно, и ответил: «Ну что ж, это, пожалуй, верно».

– А что такое «флотский чай»?

– Горячий, сладкий и крепкий. Вы ему делайте этот чай. Сперва надо чайник залить кипятком, чтобы согрелся, а потом на стакан столовую ложку чая. Вот сейчас я вам покажу. Да, вы простая, – продолжала она, когда они уже сидели за столом, покрытым чистой белой скатертью, за флотским, действительно очень душистым, чаем. – Я знаю, вы учительница, прекрасное дело. И детей любишь?

Она не заметила, что перешла с Талей на «ты».

– Люблю.

– У нас в Полярном мало детей, – сказала Анна Германовна. – А у меня, между прочим, есть сын от первого брака. В эвакуации с бабушкой. Я сама из Минска. А ты?

– Из Ялты. Учительница, а когда школу пришлось закрыть, поступила на курсы, кончила и работала в челюстном госпитале медицинской сестрой.

– Челюстные ранения – самые страшные, правда?

– Да, очень страшные. Все зеркала приказано было убрать. Один выпросил у кого-то зеркальце, посмотрел на себя и повесился. Но я привыкла.

– Ты и прежде была такая тоненькая?

– Ну, все-таки не такая. Я теперь даже стараюсь немного пополнеть. Не больно-то получается. Кожа да кости.

– Вот ему и нравятся твои косточки, – задумчиво сказала Анна Германовна. – А мои толстые – нет. Пей чай. Вкусный, правда?

В ТЕАТРЕ

Редакция телеграфно запросила Незлобина: «Почему молчите? Ждем материал». И он, наскоро состряпав статью из старых материалов, отправил ее в Москву. Времени не было: каждый день он часами сидел у Тали в «циркульном» доме, и Эмма Леонтьевна, то и дело смеясь, поучительно говорила ему, что Мещерский знал, на кого он оставляет невесту.

Пошла вторая неделя с тех пор, как лодка Мещерского ушла в море, и пока тревожных сигналов – это каким-то образом стало известно – не было. Вадим Андреевич познакомил Талю со своим соседом по комнате, корреспондентом «Правды», и рассказал ей, как этот худенький, быстроногий Петя заботился о нем, когда он впервые появился на флоте. «Ввел меня в курс дела», – говорил он, смеясь. А Петя пригласил ее на «боб-доб» к врачу Ласточкину, любителю этой незатейливой игры. Проигравший должен был лезть под стол, и все смеялись до упаду, когда длинный Ласточкин становился на колени и с трудом влезал под стол, поднимая его спиной. Незлобин знал эту игру под другим названием – «рублик».

Ласточкины жили в комнате рядом с Петей, и он рассказал Тале и Незлобину – они как-то гуляли вместе, – что по вечерам супруги часто ссорятся. Электрические лампочки лежали у них на шкафу, ревнивая супруга подтверждала свои подозрения оглушительными взрывами, и Петя не сразу догадался, что взрываются лампочки, которые она бросает в ни в чем не повинного мужа. «А по утрам они нежно ухаживают друг за другом и похожи на влюбленных котят».

…Это была спокойная неделя, когда Таля даже пошла после настойчивых уговоров Эммы Леонтьевны на «Свадьбу Кречинского» в театр. В антракте та познакомила ее с еще молодым, но уже седеющим офицером, чернобровым, плотным, с проницательным, добрым лицом. На погонах у него были три звезды, он держался уверенно и спокойно. Почему-то он стал заботливо расспрашивать Талю, как ей живется в Полярном.

– Это командующий флотом Р., – сказала Эмма Леонтьевна, когда офицер извинился и отошел в сторону.

Его отвлек другой офицер, сухой старик, с вежливо улыбавшимся желтым лицом.

– А это англичанин, – объяснила Эмма Леонтьевна. – Ведь у нас – английская миссия. Но они держатся в стороне. Или мы держимся в стороне. А может