Русское тысячелетие - Сергей Эдуардович Цветков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Благодаря усвоенной в общении с Максимом Греком широте взглядов, он отнюдь не считал, подобно большинству своих современников, языческую мудрость бесовским мудрствованием. «Естественная философия» Аристотеля была для него образцовым произведением мысли, «роду человеческому наипаче зело потребнейшим». К западной культуре он относился без присущего москвичу недоверия, более того — с почтением, ибо в Европе «человецы обретаются не токмо в грамматических и риторских, но и в диалектических и философических учениях искусные». Впрочем, преувеличивать образованность и литературные таланты Курбского не стоит: в науке он был последователем Аристотеля, а не Коперника, а в литературе остался полемистом, причём далеко не блестящим.
Возможно, обоюдная страсть к книжной учёности в какой-то мере способствовала сближению Грозного и Курбского.
Основные моменты первой половины жизни князя Андрея таковы. В 1550 году он получил поместья под Москвой в числе тысячи «лучших дворян», то есть был облечён доверием Ивана. Под Казанью он доказал своё мужество, хотя летописцы не называют его в числе воевод, взявших город: он не участвовал в самом штурме, а отличился при разгроме выбежавших из города татар, возглавляемых ханом Едигером. В пылу сечи их отступление поначалу заметили только двое братьев Курбских, Андрей и Роман. С небольшой дружиной, человек в триста, они обскакали многотысячный отряд татар, отрезали ему дорогу к лесу и вступили в бой, на виду всего русского войска, смотревшего со стен города на битву.
«Цель наша была разрезать этот отряд надвое, — вспоминал князь Андрей. — Прошу, да не сочтёт меня кто-нибудь безумным и самохвалом! Я говорю чистую правду и не таю духа храбрости, данного мне от Бога; притом же я и коня имел весьма быстрого и бодрого. Всех прежде ворвался я в этот бусурманский полк, и помню то, что во время сечи трижды оперся на них конь мой (то есть Курбский трижды атаковал врага. — С. Ц.); а в четвёртый раз, сильно раненный, повалился вместе со мною в средине отряда их, и больше, по причине тяжких ран, ни чего не помню».
Брат его, Роман, также показал чудеса храбрости: он дважды проезжал на коне насквозь толпу татар, поражая их направо и налево; когда же конь его пал, он, забыв тяжкие раны (в ногах у него застряло пять стрел), вскочил на другого, догнал татар и снова рубил их в исступлении… Позже выяснилось, что братья сражались одни против всей несметной татарской силы: их дружина в страхе вначале подалась назад, а потом обогнула татарский отряд и билась с врагами с другой стороны; таким образом, рядом с братьями никого не было. Князя Андрея спас от смерти крепкий доспех, «броня прародительская», а князя Романа полученные раны свели в могилу на следующее лето.
Задержанные братьями Курбскими татары не успели достичь заветного леса и были истреблены подоспевшим московским войском.
Во время болезни царя в 1553 году[32] Курбского, скорее всего, не было в Москве: его имени нет ни в числе присягнувших бояр, ни в числе мятежников, хотя, возможно, это объясняется тогдашним незначительным положением Курбского (боярский чин он получил лишь три года спустя). Во всяком случае, сам он своё участие в заговоре отрицал, правда, не по причине преданности Ивану, а потому, что считал Владимира Андреевича никудышным государем.
К царю Курбский, кажется, никогда не был особенно близок и не удостаивался его личной дружбы. Во всех его писаниях чувствуется неприязнь к Ивану, даже когда он говорит о раннем, «беспорочном» периоде его правления; в политическом отношении царь для него — необходимое зло, с которым можно мириться, пока он говорит с голоса «избранной рады» (Алексея Адашева, попа Сильвестра и их приверженцев); в человеческом — это опасный зверь, терпимый в людском обществе только в наморднике и подлежащий ежедневной строжайшей дрессировке. Недаром Пушкин называл его сочинение о царствовании Грозного («История о царе Московском») — «озлобленной летописью».
Первое серьёзное столкновение с царём произошло у Курбского, по всей видимости, на почве вопроса о родовых вотчинах. Курбский поддерживал решение Стоглавого собора об отчуждении монастырских земель, и надо полагать, не последнюю роль здесь сыграло то, что имения Курбских ещё при отце Грозного, Василии III, были отданы монастырям. Но направленность царского закона 1562 года о княжеском землевладении вызвала его негодование. Приговором 1562 года запрещалось всем служилым князьям продавать, менять и давать «в приданые» их вотчины под угрозой конфискации отчуждаемой земли. В случае отсутствия прямых наследников мужского пола княжеские вотчины отписывались на государя.
Впоследствии Грозный писал польскому королю Сигизмунду II Августу, что Курбский «начал зваться вотчичем ярославским, да изменным обычаем, со своими советниками, хотел в Ярославле государити». Видимо, Курбский добивался возвращения себе каких-то родовых вотчин под Ярославлем. Данное обвинение Грозного отнюдь не беспочвенно: в Литве Курбский именовал себя князем Ярославским, хотя в России никогда официально не носил этого титула. Понятие отечества для него, как видно, было бессмысленно, коль скоро не включало в себя родовой земельки.
В 1560 году Курбский был послан в Ливонию против войск магистра Кетлера. По уверению князя, царь при этом сказал: «После бегства моих воевод я вынужден сам идти на Ливонию или тебя, любимого своего, послать, чтоб моё войско охрабрилось при помощи Божией». Грозный, в свою очередь, пишет, что Курбский соглашался выступить в поход не иначе как на правах «гетмана» (то есть главнокомандующего), и что князь вместе с Адашевым просил передать Ливонию под их руку. Царь увидел в этих притязаниях удельные
