Русское тысячелетие - Сергей Эдуардович Цветков

этом. До Курбского не было случая, чтобы боярин, тем более главный воевода, оставлял действующую армию и переходил на иностранную службу во время военных действий. Как ни извивайся Курбский, это уже не отъезд, а государственная измена, предательство отечества. Оценим теперь по достоинству патриотизм певца «свободного естества человеческого»!

Разумеется, и сам Курбский не мог ограничиться одной ссылкой на право отъезда, он чувствовал необходимость оправдать свой шаг более вескими причинами. Для того чтобы сохранить своё достоинство, он, понятно, должен был предстать перед всем светом гонимым изгнанником, вынужденно спасающим за границей свою честь и саму жизнь от покушений тирана. И он поспешил объяснить своё бегство царскими преследованиями: «Коего зла и гонения от тебя не претерпех! И коих бед и напастей на меня не подвиг еси! И коих лжей и измен на мя не возвёл по ряду, за множество их, не могу изрещи…».

Однако все это слова, слова, слова … Курбскому не мешало бы «изрещи» хоть одно доказательство в подтверждение намерений Ивана погубить его. И в самом деле, назначение главным воеводой — весьма странный вид гонения, особенно если учесть, что только благодаря ему Курбский и смог оказаться в Литве. Тем не менее многие, начиная с Карамзина, поверили ему. Один Иван с самого начала не переставал обличать беглеца в корыстных намерениях: «Ты же тела ради душу по губил еси, и славы ради мимотекущия нелепотную славу приобрёл еси»; «ради привременныя славы и сребролюбия, и сладости мира ceгo, все своё благочестие душевное с христианскою верою и законом попрал еси».

Время показало, что истина была на стороне Грозного.

Побег Курбского был глубоко обдуманным поступком. Собственно говоря, он ехал на воеводство в Юрьев, уже обдумывая планы бегства. Остановившись по пути в Псково-Печерском монастыре, он оставил братии обширное послание, в котором обвинял царя во всех бедствиях, постигших Московскую державу. В конце послания князь замечает: «Таковых ради нестерпимых мук овым (иным. — С. Ц.) без вести бегуном от отечества быти; овым любезныя дети своя, исчадия чрева своего, в вечные работы продаваеми; и овым своими руками смерти себе умышляти» (отметим здесь так же оправдание тех, кто бросает своих детей — семья была принесена Курбским в жертву с самого начала).

Позже Курбский сам разоблачил себя. Десятилетие спустя, отстаивая свои права на пожалованные ему в Литве имения, князь показывал королевскому суду два «закрытых листа» (секретные грамоты): один от литовского гетмана Радзивилла, другой от короля Сигизмунда. В этих письмах, или охранных грамотах, король и гетман приглашали Курбского оставить царскую службу и выехать в Литву. У Курбского имелись и другие письма Радзивилла и Сигизмунда, с обещанием выдать ему приличное содержание и не оставить королевской милостью.

Итак, Курбский торговался и требовал гарантий! Разумеется, неоднократные ссылки с королём и гетманом требовали немалого времени, так что можно с полным правом утверждать, что переговоры начались в первые же месяцы по приезде Kypбского в Юрьев. И более того, инициатива в них принадлежала Курбскому. В письме Сигизмунда к Раде великого княжества Литовского от 13 января 1564 года король благодарит Радзивилла за его старание в том, что касается воеводы московского князя Курбского. «Иное дело, — пишет король, — что из всего этого ещё выйдет, и дай Бог, чтобы из этого могло что-то доброе начаться, хотя ранее от украинных воевод подобные известия не доходи ли, в частности, о таком начинании Курбского».

Всё это заставляет подозревать, что поражение Курбского под Невелем не было простой случайностью, переменой военного счастья. Курбский был не новичок в военном деле, до поражения под Невелем он умело громил войска ордена. Доселе ему постоянно сопутствовал военный успех, а тут поражение при почти четырёхкратном превосходстве в силах! Но ведь oceнью 1563 года Курбский, скорее всего, уже завязал переговоры с Радзивиллом (это явствует из письма Сигизмунда литовской раде, помеченного началом января). В таком случае мы имеем все основания смотреть на поражение под Невелем как на сознательную измену, имевшую целью подтвердить лояльность Курбского по отношению к королю.

Вопреки заявлениям Курбского об угрожавшей ему погибели, с полной очевидностью вырисовывается совсем другая картина. Он не ехал в Москву не потому, что опасался гонений от царя, а потому, что тянул время в ожидании более выгодных и определённых условий своего предательства: требовал, чтобы король вновь подтвердил своё обещание пожаловать ему имения, а польские сенаторы поклялись в нерушимости королевского слова; чтобы ему была выдана охранная грамота, в которой было бы прописано, что он едет в Литву не как беглец, а по королевскому вызову. И только «будучи обнадёжен его королевской милостью, — как пишет Курбский в своём завещании, — получив королевскую охранную грамоту и положившись на присягу их милостей, панов сенаторов», он осуществил свой давний замысел. Это же подтверждают и жалованные грамоты Сигизмунда, в которых король пишет: «Князь Андрей Михайлович Курбский Ярославский, наслышавшись и достаточно осведомившись о милости нашей господарской, щедро оказываемой всем нашим подданным, приехал к нам на службу и в наше подданство, будучи вызван от нашего королевского имени».

Действиями Курбского руководила не мгновенная решимость человека, над которым занесён топор, а хорошо продуманный план. Если бы его жизни грозила действительная опасность, он согласился бы на первые предложения короля или, скорее, уехал бы без всяких приглашений; но по всему видно, что он обделал это дело не торопясь, даже слишком не торопясь. Курбский бежал не в неизвестность, а на твёрдо гарантированные ему королевские хлеба. Этот образованный человек, поклонник философии, так и не сумел уяснить для себя разницу между отечеством и вотчиной.

Переписка с царём

Земля обетованная встретила Курбского неласково. Он сразу же познакомился со знаменитым (и желанным!) польским безнарядьем. Когда князь со своей свитой при был в пограничный замок Гельмет, чтобы взять проводников до Вольмара, тамошние «немцы» ограбили беглеца, отобрав у него заветный мешок с золотом, содрав с головы воеводы лисью шапку и уведя лошадей. Это происшествие стало провозвестником судьбы, которая ждала Курбского на чужбине.

На другой день после ограбления, находясь в самом мрачном расположении духа, Курбский сел за первое письмо царю.