Место явки - стальная комната - Даль Орлов

В целом же, если говорить о второй половине первого акта, действие здесь построено на разработке двух сюжетных узлов: один остроконфликтный, другой — сугубо лирический… Первый — это отношения в треугольнике Толстой, Софья Андреевна, Чертков, второй — Софья Андреевна и Лев Николаевич, вспоминающие молодость.

По опубликованному варианту пьесы ностальгический эпизод объяснения в любви должны были разыграть два молодых актера — юная Софья и молодой Лев. Киржнер предложил свое решение. Он знал своих актеров, знал их возможности! У него Александр Щеголев и Надежда Надеждина, «не покидая» своего возраста, в тех же самых своих преклонных годах, в которых пребывают весь спектакль, оказываются сидящими в двух креслах и, подкрепленные переменами света, музыкой, во всеоружии своих голосовых возможностей, переносятся в юность и в этом же эпизоде, в той же мизансцене возвращаются в сегодня, в свою беспокойную старость. «Больше любить не могу… Люблю до последней крайности» — говорит она. «А я-то тебя как люблю!.. И люблю тебя, и страдаю, и жалею, что ты страдаешь…» — откликается он.

Получилась одна из лучших, безошибочно впечатляющих сцен спектакля.

Труппа Омской драмы была в те годы очень сильной и ровной. Все, что было необходимо для «Ясной Поляны» в ней нашлось. Актеры понимали, что по-настоящему развернутых ролей здесь не много — Толстой, его жена, Чертков, но и то, что досталось остальным, игралось самоотверженно, с полным пониманием ответственности за целое.

Как известно, реальная Софья Андреевна скромно и достойно оценивала ту непростую жизненную роль, что выпала на ее долю. «Я не Толстая, я жена Толстого», — говорила она. В таком ключе и играла ее Надежда Владимировна Надеждина. Актриса словно намекала: и я не Щеголева, я только жена Щеголева. Она как бы держалась в тени своего яркого мужа, своей корректной, то, что называется, ансамблевой игрой, талантливо звучала в дуэте, помогая Щеголеву развернуться во всю мощь.

И в жизни то была замечательная супружеская пара.

В одном из писем Щеголева ко мне есть такое сообщение о сыне: «А в нашем Ванечке уже 191 сантиметр!»

Омский дом актера носит сегодня имя Ножери Чонишвили. Это его сын Сергей ярко продолжает фамилию в Ленкоме Марка Захарова, много и успешно снимается в кино и на телевидении. А в «Ясной Поляне» его отец, старший Чонишвили, актер милостью Божьей, омский грузин, как он себя называл, играл Черткова. И статью своей, и многозначительной умной обходительностью он точно «попадал» в эту роль. Его Чертков был равномерно сдержан, и также равномерно в каждое мгновение взрывоопасен. Последнее — по адресу Софьи Андреевны. К Толстому — пиетет, но очень достойный, без малейшего самоуничижения. На мой взгляд, Чонишвили был безупречен в трактовке этой непростой фигуры, оставшейся в истории благодаря свой близости к гению и действительно много сделавшей для распространения толстовских мыслей и писаний.

Второй акт начинается с той сценки в деревне, что перекочевала из «Свет во тьме светит». Все обоснования такого цитирования приведены выше. Здесь Толстой общается с крестьянами. Я заканчиваю эпизод тем, что главу семьи, единственного кормильца, Петра, арестовывают за порубки в господском лесу. Лев Николаевич пытается не отдать несчастного, но не получается — сотский непреклонен.

Строго говоря, без этой сцены можно было бы и обойтись, сюжет в целом потерял бы не много. Но пострадала бы полнота представления о Толстом как о печальнике народном, недаром же он сам себя называл «адвокатом стомиллионного земледельческого народа». В прозе такое можно объяснить словами, в театре — надо показывать.

Общая сюжетная пружина второго акта — страсти и напряжения, сплетающиеся вокруг толстовского завещания. И одновременно с этим, до ощущения петли на горле, — муки главного героя от невыносимого стыда, что все больше втягивается он в распри близких ему людей, растаскивающих рукописи, дневники, суетящихся вокруг завещания, а главное, что не привел свою жизнь в согласие с собственным учением. «Жить в прежних условиях роскоши и довольства, когда вокруг ужасы нищеты и разгул жестокости — значит чувствовать себя причастным к злонамеренности и обману. Не хочут так больше жить, не хочу и не буду!»

Тут я уже цитирую предфинальный монолог Толстого.

Надо заметить, что в современных пьесах персонажи редко произносят монологи, на них как бы нет теперь моды. Монолог и тридцать лет назад, да и теперь, пожалуй, понимался и понимается как нечто слишком традиционное для театра, не креативное, как условность, потерявшая цену. Хотя два примера — один из прошлого, другой сегодняшний — явно опровергают такое представление: вспомним «Любите ли вы театр, как я?..» в «Старшей сестре» Александра Володина или монолог впавшего в отчаяние майора в пьесе, а потом и в фильме братьев Пресняковых «Изображая жертву».

И хорошо забытое старое может зазвучать как абсолютно новое, если вызвано к жизни четко обусловленными драматургическим потребностями.

Я чувствовал, что в пьесе о Льве Толстом без монолога главного героя, каким бы устаревшим этот прием не считался у ревнителей новизны, обойтись нельзя. Каждое художественное произведение складывается по законам, специально для него созданным. Общий склад и смысл «Ясной Поляны» будто взывал вывести главного героя к рампе, наделить его прямым обращением к залу — как исповедь, как итог, как завет людям.

Ведь проповедничество — истинная органика Толстого. Разве кипящие страстью его статьи «В чем моя вера», «Не убий», «Не могу молчать», все другие — не есть, по-существу, именно монологи, открытые и прямые обращения к людям, к их разуму и сердцу, взволнованные проповеди, которые вполне можно себе представить произнесенными и с кафедры, и на площади, а сегодня — и с экрана телевизора. Поэтому монолог и Лев Толстой в моей пьесе, соединялись, думаю, совершенно естественно, и соединение это было насущно необходимо. Я сочинил этот монолог, сложив его из реальных фраз Толстого и из своих собственных — в том же — его! — стиле и с той же сутью. Толстоведы не нашли зазоров между тем и другим, одобрили, а зрители на премьере восприняли его так, как и должны были воспринять — замерев и ловя каждое слово.

Можно сказать, что в определенном смысле все пребывание Щеголева на сцене было подготовкой к монологу. Он будто исподволь и неуклонно готовил свой психофизический аппарат к этой кульминации, к этой окончательной проверке его способности владеть залом.

Он выходил к зрителям из глубины сцены и, казалось, пламя занималось над его головой. Так выдвигали себя корифеи в старинных театральных воплощениях. А еще в старину сказали бы: он трепетал. Да, трепетал, и сначала сдержанно, а потом все более открыто, своим высоким, звенящим, серебряным голосом, почти таким, какой доносится с эдисоновского воскового валика, исторгал в онемевший зал последние исповедальные слова: «Все на свете пройдет, и царства, и троны пройдут, и миллионные капиталы пройдут, и кости не только мои, но и праправнуков моих давно сгниют в земле, но если есть в моих писаниях хоть крупица художественная, крупица любви и откровения, она останется жить вечно!..»

Исторгнув из себя эту лаву страстных слов, актер устало присаживается на скамью и почти буднично, почти по-деловому сообщает об окончательном решении покинуть «Ясную Поляну»: «Ухожу!.. Сейчас…»

Потом — Астапово.

Потом — пошел занавес. Все закончилось. Выходим на поклоны. На сцене за занавесом, который отгораживает от зрительного зала, нас фотографируют местные газетчики. Щеголев тихо мне говорит: «Ты родил меня второй раз… С Толстым снова живу, как в молодости…»

Он в бороде, лицо в переплетениях каких-то марличек, наклеек, нашлепок — под сложным гримом, в прозаической близи, вне волшебства сцены это еще не Щеголев, но уже и не Толстой. Я благодарно целую его в плечо.

С тех пор дома на стене висит фотография под стеклом. Из тех, что были сделаны тогда — за кулисами: автор напару с исполнителем главной роли. По белой бороде надпись рукой Щеголева: «Все на свете пройдет! Но дружба сердец останется вечно! Милому Далю Орлову от Александра Щеголева».

Историки нашей современной сцены должны будут отметить, что Лев Николаевич Толстой как действующее лицо драмы впервые появился в спектакле Омского театра «Ясная Поляна», поставленного режиссером Яковом Киржнером по пьесе Даля Орлова.

Факт этот представляется многозначительным, требующим серьезного осмысления. Ни в художественном кинематографе, ни в театре образ Толстого до сих пор не возникали, в то время как Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Чехов, Горький неоднократно представали перед зрителем в исполнении актеров. Образовались заметные, хотя и не слишком обширные традиции в толковании ролей великих писателей. А между тем трагедия Толстого, шестьдесят три года тому назад, в ночь на двадцать восьмое октября особенно холодной и сырой в тот год осени, тайно покинувшего Ясную Поляну, исполнена такого драматизма, что может быть сравнима с эсхиловскими трагедиями.