Место явки - стальная комната - Даль Орлов

Мне казалось, что такая сцена — экспозиция, готовящая появление главного героя, необходима, но получится ли она интересной для зрителей? Было такое сомнение. Оно не оправдалось. Зал смотрел и слушал, замерев.

И когда вбежал на сцену лакей с криком «Граф едут!», то не только на сцене все вздрогнули и повскакали с мест, а и зрители подались вперед — сейчас увидим!.. Какой он?..

Он вышел стремительно, огнево, победно и еще можно добавить — как-то очень симпатично. Такой сразу притягивал.

Талантливых актеров много, одаренных свыше — единицы. Они отмечены той притягательностью, которую нельзя ни наиграть, ни отрепетировать. Она или есть, или ее нет. Вспомните Леонова, Смоктуновского, Евстигнеева, нынешнего Олега Янковского — вот, что имеется ввиду. Из зарубежных — Габен, Бартон, Дастин Хоффман, Роберт де Ниро. Александр Щеголев был этой породы. Такой молчит, ничего, кажется, не делает, а ты не можешь глаз оторвать. И когда «делает» — тоже не можешь. Это — тайна, и в этом — наше зрительское счастье.

Можно и добавить. Истинных актеров мы всегда узнаем, какую бы роль они ни играли. В любом обличье их самость узнаваема. Щеголев был наделен этим даром исключительно. Даже когда, как в случае с Толстым, перевоплощался до неузнаваемости. Он и тогда полностью сохранял свою органику и гипнотическую привлекательность. Что, кстати, отметил и Александр Свободин в своей рецензии на спектакль, которая полностью воспроизведена чуть дальше в этой книге.

Большая предварительная работа, которую провел актер, готовясь к роли, не прошла даром. Он будто лично был знаком с Толстым, настолько убеждал зрителей, что именно так, как он демонстрирует, Толстой ходил, стоял, сидел, взмахивал руками, смеялся, откинувшись, склоняся над бумагами, держал книгу. Если и был в чем-то другим, то это уже не играло ни какой роли — мастерство актера покоряло, мы оказывались во власти именно его версии.

Появившись на сцене после дороги, как бы, говоря условно, представившись зрителям, Толстой уйдет, а потом вернется для обеденного застолья. А в паузу между двумя его появлениями вклинится короткий, но существенный для дальнейшей драматургии разговор между Звягинцевой и всегда приходящим в дом неожиданно отцом Герасимом. Оказывается, священнослужитель поручил ей за всем здесь следить и ему докладывать. А она не старается!

Идея такой сцены возникла неслучайно.

Напомню, что события, которые легли в основу пьесы, происходят спустя несколько лет после прогремевшего на всю Россию «Послания верным чадам» — документа, рожденного в недрах Святейшего Синода, в котором фиксировался факт отпадения «известного миру писателя… от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной». По существу, состоялось отлучение. Самые ретивые настоятели пропели даже по церквам анафему, хотя это и не считалось обязательным. Толстому не простили ни сарказма церковных сцен в «Воскресении», ни его философских статей с их нравственными абсолютами и утверждениями, что «Царство Божие внутри вас».

Инициатором затеи с «отлучением» был всесильный обер-прокурор Святейшего синода Константин Победоносцев. Вот как описывает его Эдвард Радзинский в книге «Александр II. Жизнь и смерть»: «В кабинете Победоносцева стоит чрезвычайных размеров стол с бронзовыми львами. Стол, всегда заваленный горами бумаг, окружен огромными шкафами с книгами. И над столом на фоне книг возвышается его длинное узкое лицо, так напоминающее иссушенное молитвами и постами лицо Великого инквизитора. Высоченный лоб заканчивается голым черепом, оттопыренные уши, нос — клюв. И постоянный, беспощадно насмешливый взгляд, который так озадачивал его собеседников.

Здесь, в этом кабинете рождались идеи и страхи, которыми кормились все ретрограды в России — тогда и до сих пор».

Книга Радзинского, которую я цитирую, издана в 2006 году. Неужели «до сих пор»?! А ведь он прав. Лет пять назад сходное мое рассуждение в статье о Толстом для довольно известной газеты главный редактор перед публикацией вычеркнул. Чего он сегодня-то убоялся?..

Не утруждаясь усилиями пойти на открытый спор с Толстым на плацдарме мыслей, для чего потребовались бы и убедительные суждения, и адекватный публицистический талант, чего не оказалось, Победоносцев предпочел действовать на плацдарме власти. Недаром еще раньше он предлагал императору Александру III заточить неугомонного писателя в Спасо-Евфимиевском Суздальском монастыре — известном застенке для неугодных в разные века. Император не захотел к писательской славе добавлять еще и славу страдальца и от этого предложения отказался.

Победоносцев не успокоился и, возглавив Синод, породил свое достославное, позорящее всю думающую Россию «Послание». Но авторитет Толстого сокрушить не удалось, на него уже «смотрел весь мир», смотрел и прислушивался к нему.

До последних минут его жизни официальная церковь не оставляла Толстого своим вниманием. Лелеялась надежда, что покается, пойдет на согласие. Дабы не упустить момент, вблизи великого Льва всегда держали специально заряженных служителей, готовых принять покаянное исповедание, коли выпадет подходящий шанс. Так и в Гаспре было в 1901, и в Ясной Поляне, и в Астапово в 1910-м.

Отношение Толстого ко многим чертам официальной церкви и, наоборот, церкви к толстовскому христианству, ставшего следствием его неукротимого желания во всем доходить до самой сути — важная линия духовной биографии писателя. Ее невозможно замолчать, сделать вид, что ничего такого не было. Если уж из песни слова не выкинешь, то из истории и подавно. Перед нами важная составляющая духовных поисков писателя — от сравнительно молодых лет до последнего часа.

В «Ясной Поляне» эта проблематика не в центре, она, как говорится, не главная, но она присутствует и добавляет действию трагизм еще и потому, что все касающиеся этой темы слова — подлинные толстовские, а его краткий диспут со священником — цитата из полностью автобиографической пьесы «И свет во тьме светит». Опираться в данном случае на собственные импровизации и фантазии, а не на действительный толстовский текст, я считал для себя недопустимым.

Остается заметить, что эта часть сюжетного наполнения моей пьесы не вызвала никаких возражений советской цензуры, она все оставила так, как было написано. И понятно почему: тогда это было «в русле». Интересно, а как бы отнеслась к этой объективно существующей проблеме цензура сегодняшняя, дала бы она нашей национальной гордости, нашему великому классику произнести со сцены реально сказанные им когда-то слова? Вопрос, конечно, интересный. Мы же сегодня имеем счастье жить вообще без цензуры. Унизить Толстого запретом сегодня не может никто… Вот бы проверить: так ли это?..

В постановке Я. Киржнера и отец Герасим, на премьере его играл артист В. Мальчевский, потом — народный артист Б.Каширин, и Звягинцева в исполнении К. Барковской получились вполне живыми людьми, а не сухими знаками сюжета. В их подлинность верилось, было видно, что данные персонажи вполне искренне преданы своему тайному делу. От этого становилось еще страшнее за главного героя. Не так опасны коварные враги, как искренние…

А далее последует большая сцена обеда. И семья, и гости сидят за столом, «играя разговорным мячиком», по выражению Толстого. И тут — все внимание сосредотачивается на Льве Николаевиче, на его суждениях, шутках, вопросах, которые он обращает к домочадцам. Аура искренней симпатии к нему распространяется в зрительном зале — это чувствуется почти физически. Резкий, остроумный и трогательный старик царит на сцене. Но и брезжит тревога за него: к чему все клонится, откуда угроза?.. Режиссер мастерски сотворял общую музыку сцены из мелодий отдельных персонажей, все отчетливо слышны, а прежде других мелодия Софьи Андреевны, в которой полифония — от озабоченности здоровьем мужа до радости, что наняли в сторожа чеченца — порубки прекратились.

Ставят на граммофон пластинку, Толстой просит развернуть его трубой к обслуге — чтоб и они слышали.

Щеголев-Толстой и серьезен, и парадоксален, и самоироничен. «Это Тургенев, будь ему неладно, придумал обозвать меня «великий писатель земли русской». А почему, спрашивается, земли, а не воды?» Шаг за шагом, через парадоксы, перепады настроений, игру мыслей и эмоций Щеголев убеждает зрителей в незаурядном человеческом масштабе своего героя.

В целом же, если говорить о второй половине первого акта, действие здесь построено на разработке двух сюжетных узлов: один остроконфликтный, другой — сугубо лирический… Первый — это отношения в треугольнике Толстой, Софья Андреевна, Чертков, второй — Софья Андреевна и Лев Николаевич, вспоминающие молодость.

По опубликованному варианту пьесы ностальгический эпизод объяснения в любви должны были разыграть два молодых актера — юная Софья и молодой Лев. Киржнер предложил свое решение. Он знал своих актеров, знал их возможности! У него Александр Щеголев и Надежда Надеждина, «не покидая» своего возраста, в тех же самых своих преклонных годах, в которых пребывают весь спектакль, оказываются сидящими в двух креслах и, подкрепленные переменами света, музыкой, во всеоружии своих голосовых возможностей, переносятся в юность и в этом же эпизоде, в той же мизансцене возвращаются в сегодня, в свою беспокойную старость. «Больше любить не могу… Люблю до последней крайности» — говорит она. «А я-то тебя как люблю!.. И люблю тебя, и страдаю, и жалею, что ты страдаешь…» — откликается он.