Место явки - стальная комната - Даль Орлов

Реакция Герасимова, когда я закончил говорить, была мгновенной:

— А что мы будем делать с Шуриком? — быстро спросил он.

Из того, что первой у него выскочила именно эта реплика, можно было сделать два вывода. Первый: то, что я предложил, раньше Герасимову в голову не приходило. Если бы приходило раньше, то он уже давно бы придумал, что делать с Шуриком, и не стал бы об этом спрашивать меня. И второй вывод: он сразу оценил значительность идеи, сразу ее принял. Будь иначе, не стал бы с первых секунд вполне по деловому благоустройствать этого Шурика.

Он мгновенно оценил предложение, я же мгновенно понял, о каком Шурике идет речь: об Александре Григорьевиче Зархи. Видимо, Герасимов отлично знал, что Зархи мечтает снимать фильм о Толстом, режиссеры приятельствовали с молодых лет. Для меня этой проблемы не существовало, тем не менее, я сказал, чтобы на ней не тормозить:

— Проект так грандиозен, что если подумать, то и Шурику место найдется…

— А знаете, — включилась в наш диалог Тамара Федоровна, — это может получиться! Мы, когда разыгрывали шарады, Сергей Аполлинариевич — уйдет в спальню, приклеит там себе мочалку, как бороду, и появляется — мы просто падали: ну вылитый Лев Толстой!

— Причем здесь… — недовольно буркнул Герасимов, потер, по своему обычаю, боковину носа указательным пальцем и добавил: — Пришлите мне пьесу, я почитаю.

По приезде в Москву я сразу послал ему пьесу.

Прошел год. Потом второй. Потом третий. Периодически мы сталкивались на всяческих приемах, премьерах, юбилеях, Тамара Федоровна дружески сигнализировала издалека ручкой или, если я пробирался перед ними по узкому ряду, на мгновение брала за рукав и неизменно произносила: «Думаем, думаем, очень интересное предложение, думаем». Герасимов рядом молчал.

О том, что процесс думания завершился, я узнал не от них, а от Евгения Котова, тогдашнего директора киностудии имени Горького.

— Приходил Герасимов, — сообщил он однажды. — Принес заявку на две серии о Толстом. Я говорю: у Даля Орлова есть интересная пьеса, посмотрите! Ничего, говорит, смотреть не хочу, уже пишу…

А потом в журнале «Искусство кино» появился сценарий Сергея Герасимова «Лев Толстой», а через положенное время и фильм. С ним и с Макаровой в главных ролях.

Еще в ходе съемок в прессе была развернута мощная пиар-компания, складывалось впечатление, что мир готовится встретить невероятное художественное событие. Фото и телерепортажи приносили изображения Герасимова в гриме Толстого, и могло показаться, что и на этот раз семейная шарада удалась. И как велико было огорчение! Мое, в частности.

Более скучный фильм мало кому приходилось увидеть. Мало кто мог высидеть до конца эти две серии, будто из принципа лишенные даже намека на драматургическое напряжение. Нескончаемое бормотание главного героя было вызывающе невнятным, ровно занудным, и смысл его речей почти не улавливался. Это был провал.

Герасимову показалось мало сыграть Льва Толстого, он еще и стал постановщиком фильма. Но и этим не ограничился — сам написал сценарий. И во всех трех ипостасях его постигла неудача. Почему? Есть такой парадокс: тому, кто достиг совершенства, уже ничем не поможешь. Наверное, слишком долго, большую, наверное, часть своей жизни он провел в касте «неприкасаемых», все, что он делал, все, что у него выходило, неизменно оказывалось вне критики. Вне нормальной критики. Льстивой было с избытком. Вот и сбились в конце концов у мэтра внутренние критерии требовательности.

Впрочем, что задним числом сокрушаться — все равно, что пилить опилки. Дело не поправить — тема загублена. Кто теперь и когда снова осмелится к ней вернуться?

Живет, конечно, во мне досада использованного и отвергнутого. Точнее, неиспользованного. Но она, поверьте, не столь велика, чтобы заслонить реальную оценку несостоявшегося фильма.

Возможно, что в этой ленте кто-нибудь, как, например, Лев Аннинский в книге «Охота на Льва», обнаружит иные достоинства. Но ведь и он вынужден был написать: «Герасимов как бы погружает внешнюю речь героев в их внутреннюю речь. Во вздохи, хрипы, мычание, скороговорку. Пригашено до бормотания. Мне понятна цель этого решения, но тут есть какой-то, профессиональный, просчет: если уж я на просмотре, так сказать, эталонном, терял каждую третью реплику, то что же будет в обычном прокате? Ни слова не разберут?»

«Профессиональный просчет» — верно сказано.

Но тут есть, хочется добавить, и просчет человеческий.

«Лев Толстой» стал последним фильмом Сергея Герасимова, но не стал вершинным, увы. Напрасно я старался…

У меня сохранился экземпляр заявки «на написание пьесы под ориентировочным названием «Ясная Поляна», которую я когда-то представлял в Министерство культуры РСФСР. По верху первой страницы чьей-то начальственной рукой уверенно написано: «Отказать!»

Но я не послушался. И далее произошло все то, что здесь описано. И русский театр узнал своего первого Льва Толстого. Да, как мне и предсказывали в министерстве, «Ясную Поляну» показал, хотя и один из лучших в России, но все-таки единственный театр. Тема — не для массового тиражирования. Через пять лет вышел на поклоны в Малом театре Ион Друцэ с пьесой «Возвращение на круги своя», и второго театра для него тоже не нашлось. Даже эпатажное сочинение Сергея Коковкина «Миссис Лев» не пошло дальше «Театра современной пьесы».

И все-таки я думаю, рассказ о трагедии Толстого, знание этого, освоенное театром, необходимо людям на путях постижения нравственности и духовности.

В сегодняшней России, где по неофициальным, а, значит, скорее всего, верным, сведениям разница между самыми бедными и самыми богатыми стала небывалой в мире — в пятьдесят раз, в такой стране ради самоспасения нельзя не помнить о человеке, которому было стыдно жить в довольстве, зная, что вокруг десятки миллионов нуждающихся, обделенных и просто-напросто нищих. Ему было стыдно — он все отдал и ушел. Сегодня стало незлободневно вспоминать про существование стыда такого рода, расцвели бесстыжие и расторопные. А может, пора вспомнить? Ведь так и не избавимся от нищеты и пагубы, отдав забвению духовные уроки своих гениев. Уроки многообразны, они выстраданны и, конечно, не напрасны. Душа непременно запросит высокого. И к Толстому потянется, к тому, чем и как жил он. Станет оно насущным.

Вот и скажут люди спасибо Александру Щеголеву за то, что не побоялся быть первым и сразу лучшим. Да и тех, кто был рядом с ним, не забудут. Согласитесь, для такого жить стоило.

II «ХОЧУ ВИДЕТЬ ЭТУ ОСОБЕННУЮ ДЕВУШКУ»

Кто не знает этих слов, давно крылатых: «Зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей»! — элегантное пародирование штампов советской пропаганды. Впрочем, тональность здесь шутливая, но достижения все-таки перечислены точно. Но не все.

К заслугам советской власти я бы отнес еще и создание в стране широкой сети театров специально для юных зрителей — тюзов. Со своими постоянными помещениями, специально подобранными труппами, с немалым числом режиссеров-энтузиастов, с собственным репертуаром, они приобщали и малышню и отроков к миру эстетики, воспитывали, увлекая. Еще в классе пятом я увидел в тюзе «Снежную королеву» — а до сих пор она перед глазами.

Сначала ничего похожего в мире не было — такого масштабного, последовательного, на государственные деньги существующего тюзовского движения. Потом, глядя на нас, и на Западе раскусили важность этого дела, оценили, поняли, что театральные впечатления, полученные в детстве, помогают формировать хороших людей, и стали вводить нечто подобное у себя. Когда это движение стало международным, набрало настоящую силу, обогатилось интернациональным опытом, у нас оно, наоборот, стало убывать, затухать, глохнуть. В очередной раз что имели — не сохранили, не уберегли.

Мало кто вспоминает теперь о российском приоритете в этом деле, о том, что именно в Москве еще летом 1918 года под руководством совсем юной, потом — легендарной Наталии Сац вышел первый спектакль специально для детей.

Когда взрослые в основном стали заниматься деньгами, а детьми в основном перестали, в хаосе перераспределения национальных приоритетов, среди первых пострадавших в России оказались театры юного зрителя — они стали исчезать. И не нашлось таких сил, которые взяли бы их под защиту. Ведь на дешевых детских билетах капитала не наваришь.

В случайно сохранившихся тюзах начались гонения на тех творческих работников, кто работу для детей считал своим призванием, видел в том свою миссию, кто соглашался с тем же Белинским, считавшим, что каждый человек в своем становлении последовательно проживает «свои эпохи возрастания». То есть в четыре года надо показывать детям одно, а в четырнадцать — другое. Каждому возрасту нужен соответствующий, специально осмысленный репертуар. Тогда он будет усваиваться, а значит, будет полезен. Все остальное, что накручивается вокруг этого, казалось бы, совершенно ясного вопроса — от лукавого, одно лишь удовлетворение комплексов неполноценности взрослых дядей и теть, занимающихся актерством или режиссурой в тюзах.