Долгое прощание с близким незнакомцем - Алексей Николаевич Уманский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нам здесь не дадут написать о правде нашей нынешней жизни, потому что власти уже испуганы «Архипелагом ГУЛАГ» и бдят. Новый труд такого же рода — пусть даже о «свободном труде» — им не нужен. А я и близко не Солженицын. У меня другой путь, другое призвание. И если сейчас я в определенном смысле замер в раздумье на перепутье, то вовсе не потому, что хотел бы, да побаиваюсь приступить к обличению геологического «ГУЛАГа». Я не взялся бы за это дело даже при полном отсутствии риска, потому что я — не обличитель, а странник, которого больше волнует влияние природы на людей и влияние людей на природу. Существуют вещи, о которых я уверенно берусь судить как о плохих или хороших. Существуют мои собственные заблуждения (о чем я больше догадываюсь, нежели знаю). Существуют открывшиеся мне истины, в которых я никогда не усомнюсь. И среди них та, что я должен делать только собственное дело.
Самые умные люди из моих знакомых исповедовали такие же взгляды. Виталий Крылов, геолог, чукотский уникум, пришел к этому, раздумывая о путях достижения блага для всего человечества во время бесконечной осенней пурги. Его вывод был прост: всеобщее благо достижимо только в одном случае — когда каждый хорошо делает свое дело. Причем не то дело, к которому он приставлен, а то, каким должен заниматься по призванию. Георгий Маркович Зелинский — первый, кто указал на перспективы открытия промышленных запасов Чукотского золота, — придерживался сходного мнения. Только он еще больше Крылова ненавидел шагание сплоченным строем в ту сторону, куда указывают недоумки и жулики в кителях и номенклатурных костюмах. Нивелирование индивидуальных способностей людей Георгий Маркович считал одним из самых гнусных проявлений геноцида. И, подумав, я был вынужден с ним согласиться.
Кстати, именно его пример помог мне осознать еще одну истину — большинство никогда не бывает правым, когда речь идет о принятии или отвержении новой идеи, обещающей продвижение человечества вперед. «Коллективный разум» большинства такую идею на первых порах всегда обязательно отвергает. В этом смысле демократия — оплот консерватизма, а отнюдь не прогресса. Прогресс обеспечивается усилиями одиночек, силящихся сдвинуть тех, кто успокоился, с удобных насиженных мест. Этим одиночкам всегда плохо, их шельмуют и изгоняют, но они успевают хотя бы оставить после себя семя ростка, который со временем разворотит асфальт, покрывший живую почву.
Мысли на этот счет, как и Виталию Крылову, приходили мне в голову в основном в непогоду, чаще во время дождя. Пока дождь молотит по крыше палатки, но внутри сухо, а в спальнике еще и до невероятности уютно и тепло, думается особенно хорошо — о чем угодно. И о женщинах, и о работе, и о смысле жизни, и о науке и искусстве. Все это и поврозь, и вместе имеет прямое отношение к пониманию «блага», к надежде на достижение счастья, которое лично мне представлялось состоянием непрерывного нарастающего восторга сердца и ума, иными словами, души, разума и духа. Даже восторженное состояние каждой клеточки тела, казалось мне тогда, сублимируется в восторг души и уносит из материальной сферы совсем в другую, откуда мы, по всей вероятности, явились на Землю и куда, уже совсем определенно и несомненно, уйдем. Не зря же Будда, Великий Просветленный, смотрел на ведущих активную земную жизнь с нескрываемой иронией. Подобную улыбку случается видеть на лицах бывалых людей, знающих, что к чему в этом мире, когда они наблюдают «чечако», несмышленышей-новичков, в головах которых нет ничего, кроме благоглупостей и рвения к преходящим благам.
Я всю жизнь считал, что мне повезло, как мало кому, когда я оказался на Севере, на малонаселенной окраине империи. И не только потому, что успел застать там почти или даже совсем не тронутую, ошеломляюще прекрасную природу, но и потому, что был как нигде далек от многоэтажной иерархии коммунистической партии и советской власти с обязательной посредственностью и хамом во главе. Именно там, как никогда прежде, я был близок с людьми, внешне примитивными, необразованными и даже дикими, но на поверку замечательно мудрыми, искусными во всех жизненно важных делах, честными и бескорыстными — словом, достойнейшими представителями рода человеческого, к тому же снисходительными и терпеливыми в отношении тех, кто был слабее их.
И вот к этим людям я явился насаждать культуру, цивилизацию? Терпимость «дикарей» к слабости пришельцев, очень часто ставившей их на грань смерти, готовность спасти и поддержать, не только поражала, но и, честно говоря, ставила в тупик. Ну что им стоило дать чужакам загнуться при первых же столкновениях с жестокими реалиями Севера, тем более что многие из них были корыстны, нечестны и властны? Но нет, они их спасали, а, становясь жертвами агрессии, старались по возможности уйти прочь (благо было куда) и очень редко брались за оружие, хотя были храбрыми и умелыми стрелками. Разгадки этому я не знаю, если только не принять за истину предположение, что принимать превентивные меры, пользуясь главным образом оружием, им мешала такая высокая духовная культура, какой люди «цивилизованных» стран еще не достигли, хотя как будто имели для того несравненно большие возможности. Это стало для меня настоящим уроком, особенно когда предстояло решить, на что тратить силы: на то ли, чтобы достичь богатства, славы, власти над другими людьми, или на то, чтобы остаться верным исходной чистоте и стремиться к вершинам духа, терпимости и понимания других.
Моя мечта оставить цивилизацию и держаться от нее как можно дальше не в последнюю очередь объяснялась примером жизни «примитивных» народов. Правда, я уступал даже самым неумелым и слабым из них, если говорить о способности существования в диких краях, несмотря на то, что неплохо стрелял из дробовика и винтовки. Любой абориген знал неизмеримо больше: когда, кого и где надо искать и добывать, а на что бесполезно тратить драгоценные время и силы. Для них проблема транспорта, особенно острая для меня, решалась естественным образом — сооруди нарты, запряги оленей или собак и езжай куда надо. Они могли делать запасы, не используя ни соли, ни холодильников (хотя холода, за исключением двух-трех месяцев в году, всегда бывало более чем достаточно). Они могли без отвращения — и даже с особым аппетитом и без вреда здоровью, есть копáльхен (квашеную моржатину) или кислую рыбу — то есть вполне прокисший и
