Другая Белая - Ирина Аллен

Марина слушала молча, не прерывала.

Вдруг Людмила засмеялась и совершенно другим голосом сказала:

— Вот я и хочу посоветоваться. Мы с ним официально разведены уже два года. Когда я сбежала, он месяц был сам не свой, звонил в Москву каждый день, а потом пропал. Я позвонила соседям, они сказали, что с ним живет другая женщина, тоже русская. Кобель ведь какой… Но у него с ней не получилось, и он снова звонит, зовет вернуться, говорит, что я лучше всех, что он меня игнорировал, потому что очень уставал на работе, а сейчас ушел на пенсию и открыл свой бизнес. Обещает любить. К тому же, мне сказали, что теперь у них поправки в законодательство внесли: домашнее насилие, на которое раньше никто не обращал внимания, теперь считается преступлением, и в полиции появился такой отдел — так что есть, в случае чего, у кого защиту искать. Как вы думаете, ехать мне?… Я просто хочу быть кому-то нужной…

Марина, не дослушав, положила трубку: «Пусть эта дура сама разбирается. Быть нужной? Кому ж этого не хочется!? Вопрос, всякую ли цену ты готова платить за свою якобы нужность?»

Марина услышала, что приехал Дэвид, открыл своим ключом дверь, позвал котов домой. Сама кошкой взлетела по лестнице — в ванную, заперла дверь и заревела. Ревела, сидя на краю ванны, и спрашивала себя, по какой причине слезы? «Нервы ни к черту. Не хочу я никаких женских историй, я ими… объелась». Умылась, выпила холодной воды из под крана. Вышла из ванной, юркнула в спальню, не зажигая света, быстро разделась — и под одеяло, как будто спала. Лежала с открытыми глазами и думала: «Какие же бабы дуры!» И она тоже? Нет, это не про нее. Она — вполне self-sufficient lady[85] — сама для себя женщина. Нужна — поможет, не нужна — переживет. «Еще вопрос: нужен ли мне мой „он“?» — Задала и испугалась: нужен! Нужен.

Из русскоязычной газеты Марина узнала об обществе «Великобритания — Россия», заплатила за членство, хотя этого можно было и не делать, и стала посещать лекции. Звала Дэвида, но тот, как всегда, был занят, да и интереса не проявлял. Ездила одна.

Люди там были самые разные. Очень нравились англичане, искренне интересовавшиеся Россией, ее культурой и языком. Один из главных организаторов был государственным чиновником, по роду своей деятельности никак не связанным с Россией. Он выучил русский язык и говорил на нем бегло и почти без акцента — просто «из любви к искусству».

Он представил Марину в тот вечер, когда она пришла впервые.

К ней подошли с приветствиями. Женщина с русским именем, преподававшая в Оксфорде, сразу же дала номер своего телефона. Она сказала, что происходила из старинной русской купеческой семьи, уехавшей из большевистской России. Как же она была красива! Ее красота была русской, но такой тонкой и изысканной… «Неужели русские женщины были такими до того…»

Подошел очень высокий пожилой джентльмен лет восьмидесяти. Он говорил на русском без акцента, только иногда подыскивал слова. «Тоже, наверное, эмигрант». Но джентльмен разуверил:

— Я англичанин. Шпионом был. По молодости пошел записываться в разведшколу, думал, научусь хорошо говорить на нескольких европейских языках, а мне — нет, никто европейским языкам тебя бесплатно обучать не будет, выбирай — китайский или русский. Вот и выбрал русский.

Рассмеялся:

— Не жалею.

Марину удивило то, что он откровенно говорил о том, что, как она считала, должно умереть вместе с ним, раз уж выпал такой жребий. И еще то, что шпион, по определению, должен быть незаметен, а этого высокого красавца — и сейчас еще красавец — как не заметишь! Он как статуя Маяковского.

Марина разговорилась с сидевшей рядом англичанкой, преподавательницей русского языка. Та рассказала ей, что сейчас у них — руссистов — большие трудности с работой: раньше русский язык преподавали даже в школе, не говоря уже о высших учебных заведениях, сейчас это резко сократилось.

— Между русскими преподавательницами большая конкуренция, — она кивнула в сторону группы женщин с крашеными головами, своей разноцветностью нарушавшими монохромность английской седины.

«И я как все, как все, как все, — подумала-пропела про себя Марина, дотронувшись до своих окрашенных утром волос. — Подойти или нет? Не хочется что-то».

Не подошла. И к ней не подошел никто из женщин.

Когда вышла на улицу, услышала по-русски:

— Подождите! — Ее догоняла невысокая коротко стриженая женщина-кубышечка. — Вам до метро? Мне туда же.

Разговорились. Нина рассказала, что приехала в Англию в шестидесятых годах:

— Нас обменяли на…

Она назвала какое-то неизвестное Марине имя.

— Сейчас Лондон не тот, что раньше. Вы поздно приехали.

Расспросив Марину, вдруг недобро рассмеялась:

— Да, какая у вас затянувшаяся молодость: решиться на переезд в таком возрасте. А вот у меня все хорошо: и муж, и дети взрослые, и работа стабильная.

«Почему она решила, что у меня все плохо? Может, ей просто нравится так думать?» — Марина была почти уверена, что это так.

Приятных знакомств с русскими в обществе «Великобритания — Россия» Марине завести не удалось. Но все равно ходила: интересные лекции, творческая атмосфера. Русский язык.

Теперь у Марины появились знакомые, с которыми она могла поговорить по-русски. И телефон начал чаще звонить ей, а не Дэвиду. Но…

Но был декабрь, холодно и дождливо. Ни людей, ни машин. Отсутствие жизни вокруг убивало. Марина сидела у окна и смотрела на то, как сосед из дома напротив минут пятнадцать выводил свою жену из дома (у нее была какая-то редкая болезнь — нарушен контакт между мозгом и двигательным аппаратом), а потом стал усаживать ее в машину. Сосед был достоин всяческого уважения, она всегда старалась поздороваться с ним первой, но смотреть на это было тяжело. Марина задернула шторы.

Как это страшно, когда нет контакта. Включила фальшивый камин, закуталась в пончо. Как согреться друг о друга двум ежикам? Чем сильнее они прижимаются, тем больнее колются иголки. Почему-то этот образ, раз возникнув, уже не отпускал и приходил на ум снова и снова.

Зимой холодно. Но зимой и свободнее. Вечная мерзлячка Марина разлюбила лето. Тепло и зелень летнего сада ее тяготили, казались уловкой для того, чтобы навек затащить ее в эту «золотую клетку». Зимой больше шансов на свободу и причин для выхода из «клетки».

Еще одна зима прошла…

Желтые цветы — те самые, противные, которые появляются раньше других. Но один фунт — и бери, сколько хочешь. На городок опускались сумерки, и лоточник зычным бандитским голосом зазывал последних покупателей. Марина взяла целую охапку. Продавец поблагодарил очень тихо и вежливо.

Сегодня день св. Дэвида — покровителя Уэльса. И цветы эти желтые — национальный символ. Ее Дэвид будет рад. И, может быть, им удастся поговорить… О том, что сделала Марина, он еще не знал, а сделала она вот что: зашла на сайт очень известного в Лондоне музея, который объявил о летних вакансиях, заполнила все необходимые формы on-line и теперь ждала ответа. Как подступиться к разговору, помня прошлую неудачную попытку, Марина не знала, и разговор этот откладывала.

Они уже не были молодоженами, их отношения перешли в вежливое совместное существование. Быт был. Радости не было. Даже lovemaking[86] перешло в простое making[87].

«Дэвид мне нравился, — думала Марина ночами, — неужели навсегда разонравился? Любовь-страсть иссякла… А любовь-забота? Я бы и рада была заботиться, жалеть. Но ему это не нужно. Однажды спросила, не вредно ли ему так часто ходить в тренажерный зал, как насчет сердца? Рассердился: все, мол, под контролем… А причем здесь вообще слово „любовь“? Откуда я его взяла?.. А помню: перед тем как решиться на замужество, я так себя уговаривала: яйцо отчасти превосходное[88]… осетрина отчасти свежая… Давно уж подмечено, что „отчасти“ не бывает. Не криви душой перед самой собой: ты шла замуж по расчету. „Шла замуж по расчету — вышла по любви“ — не получилось. А как насчет „расчета“, удался? Великая и Чудесная Британия ожиданий не обманула. Но стать хорошей женой не получилось… опять двадцать пять. Я, наверное, не способна быть хорошей женой. Не могу я быть гаремной женщиной, а Дэвиду именно такая нужна: чтобы жила только им одним. Да я таких жен за свою жизнь и не встречала. Конечно, если бы это был вопрос жизни и смерти, например меня украли бы пираты, продали на невольничьем рынке в гарем, и господин в чалме назначил бы меня любимой женой, тогда, может быть, от полной безысходности и невозможности бежать я бы и приспособилась… Хотя вряд ли. Вряд ли господин назначил бы меня любимой женой. По многим объективным показателям. А если не любимой? Это даже лучше: соперничество дисциплинирует, но соперниц, кажется, в поле зрения нет… И вообще, как тут говорят, „it takes two to tango“[89]. Он все время раздражен, все время что-нибудь не так… Ну вот, опять у меня кто-то другой виноват».