Спят курганы темные - Максим Дынин

сестру, покачал головой и заявил, что она тяжело больна, но надежда ее вылечить есть. Для этого сестре надо будет аккуратно и вовремя принимать лекарства. Когда же ей станет полегче, ее следует отвезти в Иркутск, где работают врачи, способные творить чудеса.

Мы с отцом согласились во всем слушаться русского врача. И чудо свершилось – из Иркутска моя сестра вернулась совершенно здоровой. Тогда-то я и поклялся отплатить русским добром за добро. И когда Гитлер напал на Россию, я сделал все, чтобы меня отправили на фронт, где я мог бы сразиться с оружием в руках против врага – германцев и тех, кто говорил на языке, похожем на русский, но на деле были хуже германцев. Я горжусь тем, что мои земляки показали себя отважными воинами.

– А как ты очутился здесь, помнишь?

– Плохо помню. Меня убили, но я снова стал живым. Значит, мои предки сочли, что я выполнил еще не все, что мне было предначертано.

Я внимательно посмотрел в глаза Кызыл-оолу. Тот неожиданно протянул мне руку ладонью кверху.

– Андрей, в знак того, что мы с тобой друзья, ты должен положить свою ладонь сверху на мою[32].

Я так и сделал. И у меня на этом свете стало одним другом больше.

6 августа 2014 года. Первомайское у Снежного.

Старший лейтенант Студзинский

Михаил Григорьевич, разведка батальона «Восток»

Подполковник Жарков отпустил нас, пообещав более плотно пообщаться с нами чуть позже. Мне было о чем подумать. Ведь за семьдесят с гаком лет после моей смерти – с ума сойти! – в стране произошло столько всего, что я себе не мог представить даже в кошмарном сне.

Да, мы победили Гитлера, потеряв при этом более двадцати семи миллионов человек. Мне было понятно, что война с фашистами – вещь кровавая, но чтобы у нас оказалось столько погибших! Надо будет потом как следует расспросить подполковника Жаркова, почему так все случилось? И самое главное – почему в мирное время Советский Союз неожиданно развалился на отдельные республики, народы которых стали с остервенением воевать друг с другом?!

Я пошарил по карманам, пытаясь найти курево. Помнится, у меня оставалась начатая пачка сигарет. Неужели я все скурил?

– Закуривай, братишка, – сказал подошедший ко мне Семен. – У меня осталось несколько папиросок. Название у них какое-то непонятное – «Беломорканал». Что это за штука такая?

– Нормальные папиросы, – ответил я, доставая из изрядно помятой коробки папироску, – особенно хорошие те, которые делали в Ленинграде на фабрике Урицкого. Потом, когда фашисты взяли город в блокаду, фабрика, похоже, приказала долго жить. А Беломорканал – это канал, соединяющий по рекам и каналам центр России с Русским Севером.

– Извини, братишка, – сказал Семен, прикуривая папиросу, – но я был отправлен в «штаб генерала Духонина» в ноябре 1920 года, и для меня многое, что произошло у вас за почти сто лет – темный лес. Кто такие фашисты, что такое блокада и что за город такой Ленинград? Про Урицкого я слышал от товарища Махно. Правда, Нестор Иванович о нем не очень хорошо отзывался. Ну, да и хрен с ним…

– Так ты что, с самим Махно был знаком?! – у меня от удивления глаза полезли на лоб. – Постой, постой, как твоя фамилия? Каретников? Да ты не тот ли самый Семен Каретник, который был правой рукой батьки Махно?!

Мой новый знакомый снова затянулся и даже зажмурился от удовольствия. Он выдохнул облачко табачного дыма и утвердительно кивнул.

– Да, братишка, тот самый. Послал меня батька в Крым помочь товарищу Фрунзе разбить барона Врангеля. Ну, мы с хлопцами и помогли – форсировали Сиваш и разгромили вместе со второй конной армией Филиппа Миронова врангелевскую кавалерию, которой командовал генерал Барбович. И в благодарность за это корпус наш решено было расформировать, а меня обманом заманили в штаб красных и там расстреляли…

– Вот, значит, ты какой… – я покачал головой. – А меня тогда и на свете-то не было. Я родился через четыре года после твоей смерти. А вот отчим мой успел повоевать в Гражданскую… Про войну он рассказывать не любил, говорил только, что крови там было столько, что в ней люди чуть ли не по колено ходили.

– Ну, так ты сейчас тоже воюешь, – усмехнулся Семен. – Да и убили тебя на другой войне, на второй германской.

– Война войне рознь, – не согласился я. – Ведь в сорок первом немцы на нас напали. Эх, Семен, видел бы ты, что они с народом делали… Звери самые настоящие.

– С немцами и мне пришлось повоевать, – задумчиво произнес Каретник, сделав последнюю затяжку и бросив окурок папиросы на землю. – Мы с батькой с ними познакомились, когда они вместе с гайдамаками над народом измывались.

– А сейчас их потомки продолжают заниматься тем же самым, – сказал я и сплюнул. – Только бандеровцы, которых мне довелось с нашим отрядом громить, вытворяли такое, что даже немцам становилось не по себе. Ну, да что тебе рассказывать – ты сам не так давно испытал на себе «гостеприимство» этих тварей. А я для себя решил – пока жив буду, не сложу оружия, пока эта нечисть не сгинет навсегда. Ну, а ты как, Семен?

Мой собеседник хмуро посмотрел на меня.

– Что ж ты, братишка, меня за человека не считаешь. Тогда я бил петлюровцев так, что от них клочья летели, и сейчас это же буду делать. Как ты полагаешь – не зашлет ли меня здешнее начальство куда-нибудь за Можай?

– Не должны, – ответил я, хотя не был уверен, как здешнее командование отнесется к бывшему анархисту. – Только, Семен, тут везде порядок, и такие вольности, какие были в армии Махно, здесь вряд ли потерпят.

– А кто тебе сказал, что в нашей армии был бардак и беспорядок? – взвился Каретник. – С батькой спорить было себе дороже. Хорошо, если он у тех, кто не хочет подчиняться, просто отбирал оружие и гнал в шею из армии. Он мог приказать поставить к стенке. Сам был свидетелем такого…

– Гм, а как насчет грабежа? – мои представления о «махновщине» не соответствовали тому, что рассказывал мне Семен.

– Не скажу, что грабежей не было совсем, – ответил Каретник, – только если кого ловили за руку – тоже ставили к стенке. Как ты думаешь, удалось бы нам так долго воевать с белыми, петлюровцами, да и с красными тоже, если бы в нашей армии не было дисциплины? За себя же скажу – с этими выродками, которые катуют[33] народ почем зря, я буду драться не на жизнь, а