Спят курганы темные - Максим Дынин

рассказывала, что он так и не узнал, что у него будет ребенок, но новый ее муж не просто принял ее с дочерью, но и вырастил мою маму как родную.

Да, подумала я, наверное, эта врачиха все-таки евроазиатка. У папы было полное собрание сочинений Эрика Амблера, и мне запомнилась одна его книга, «Приходящие ночью». В ней он писал, что евроазиатка может в один момент выглядеть практически по-европейски, а в следующий – полностью по-азиатски. Так оно и было у моей мамы – и у этой докторши. Так что я почему-то решила, что нахожусь в родной Малайзии.

Я поздоровалась сначала по-малайски, потом по-китайски, точнее, на пекинском диалекте. Наши китайцы, как правило, говорят кто на кантонском диалекте, кто на хакка, кто на хокьенском, а кто и вообще на чаошаньском – и ни один из них пекинец не поймет. Но нас учили начаткам именно пекинского, так называемого мандаринского, диалекта – это было одним из условий, чтобы получить разрешение летать в Китай, а я с детства хотела посмотреть эту страну. Так туда и не слетала…

Девушка улыбнулась и спросила по-английски, причем с американским акцентом, не говорю ли я на этом языке.

– А мы в Америке? – удивилась я. Ведь то, что я помнила последним, было Европой, а никак не трансатлантическими далями.

– Вы, моя милая, находитесь в столице Донецкой Народной Республики городе Донецке, в больнице номер пятнадцать. Слава богу, что вы вышли из комы. Давайте я вас осмотрю.

Не знала я никакой Донецкой Народной Республики, хотя город Донецк мне был известен – я не раз видела его на карте полетов. Но я подождала, пока врач проводила осмотр, и лишь потом спросила:

– А что случилось с моим самолетом?

– Самолетом?

– Малайзийские авиалинии, рейс семнадцать из Амстердама в Куала-Лумпур.

Врач пристально посмотрела на меня и покачала головой, затем вытащила свой мобильник, что-то там набрала и протянула мне. Я увидела какой-то англоязычный сайт со статьей о том, что наш самолет упал и разбился «на Украине в зоне, где украинские вооруженные силы проводят антитеррористическую операцию».

– Да, это мой рейс! – простонала я.

– Вот только статья от семнадцатого июля. А теперь уже шестое августа.

– Вы мне не верите? – спросила я, и слезы навернулись на мои глаза.

– Верю. Но вы, милая, только не волнуйтесь. У вас не такие уж тяжелые травмы, чтобы опасаться за вашу жизнь. Вы скоро поправитесь. Поспите пока, сон – самое лучшее лекарство. А завтра мы еще с вами поговорим.

6 августа 2014 года. Дорога на Петровское.

Сотник армии Украинской повстанческой армии Креминь Михайло Францевич

– Значит, вы – сотник УПА Креминь?

Вопрос был задан на ненавистной мне российской мове, но я спросил вежливо, чи можна розмовляты украйинською[35]. Тот чуть скривился, но кивнул. Ага, подумал я, най бы ты скыс[36], майор с российской фамилией, но решил все-таки перейти на ворожью мову, ведь он здесь пан, не я. А русскому языку нас учили немцы – ведь первоначально предполагалось, что «Нахтигаль» будет заниматься диверсиями в тылу вражеской армии.

– Именно так, пане майоре.

– Насколько я знаю, вы прибыли сюда из тысяча девятьсот сорок четвертого года.

– Сорок третьего, пане майоре. Пал в бою против большевистской сволочи.

– Но почему-то в Восточной Галиции, когда там советской армии и близко не было.

– Не было, пане майоре, но были так называемые партизаны – бандиты некоего Ковпака. Сброд из схидняков[37] и москалей, пришедший в наши Карпаты убивать мирных жителей и наших друзей-немцев[38].

– А как насчет ваших действий на Волыни?

– Вам и это известно? – ляпнул я и внутренне похолодел – то, что мы там делали, мы делали, конечно, во славу Украине, но те, кто не жил под властью поляков до войны, могут этого не понять. К нам, украинцам, относились, как к скоту. На наших землях массово селились ляхи, в наших городах нередко встречались таблички, «собакам и украинцам вход запрещен», и в древнем украинском Львове нас было хорошо если десятая часть – другим нужно было выйти за рогатку на въезде в город до наступления ночи. Именно потому нас прозвали «рогулями».

Мне посчастливилось не только родиться во Львове, но и попасть в польскую гимназию. Конечно, меня и других украинцев там постоянно били, да и учителя не только этого не замечали, но и специально ставили нам плохие оценки, и многие мои друзья вылетели из гимназии. Мне повезло, что мой отец был дальним родственником супруги пана директора – он был на четверть немцем, равно как и она – и поэтому ко мне отношение в школе было получше. Но уже тогда я возненавидел ляхов до глубины души. Ляхов и жидов – хоть поляки издевались и над этим мерзким народцем, но сыны Израилевы были намного богаче нас, коренных жителей Галичины.

Именно поэтому очищение волынских и галицких земель от вражьего семени было для меня священным. Не скрою, что приятно было пользовать их баб перед тем, как их лишали жизни, но не это было для меня главным – главным было то, что на этих землях останутся лишь настоящие украинцы. Нельзя было оставлять в живых никого из них – ни женщин, ни стариков, ни детей, ведь из них в будущем вырастут всё те же вороги украинской нации. Да и зачем так далеко глядеть? Ведь малец, которого мы упустили, указал на меня, после чего меня ковпаковцы лишили жизни. А так бы остался в живых. Не их заслуга, что я воскрес в далеком будущем.

Но как отнесутся к этому те, кто воюет за Украину сегодня? Насколько я понял из того, что слышал от тех, к кому я попал, многие одобряют наши действия. Но, как мне было сказано, официально это замалчивается, причем как нашими, так и поляками – ведь именно они, наряду с американцами и англичанами, нас поддерживают. И я инстинктивно понял, что лучше перед майором с русской фамилией об этом умолчать.

– Мы воевали с партизанами, не с мирными жителями. А чужинцев убивали именно красные бандиты.

– Поляки рассказывали другое, – сказал тот.

– Может, где-то и были… эксцессы, но нашими врагами были только москали, пане майоре.

– Добро, пане сотныку, – кивнул тот. – Расскажите мне, как именно вы воевали с красными бандитами.

– До того, в «Нахтигале», мы боролись с ними вместе с германцами.

– На Украине?

– И в рейхскомиссариате «Остланд»[39]. А потом, в конце сорок второго, мы все