Андрей Соболь: творческая биография - Диана Ганцева

итоге один из героев почти сошел с ума, так и не сумев «все понять, все постичь: и мост без перил, и одинокий замаячивший фонарь, и длинный багор в руках черноволосого угрюмого мужика, и визг откуда-то внезапно появившихся баб, и прорубь с синими краями, с такими же синими, как те глаза, с такими же холодными, безжизненными, мертвыми» (57), а второй «начал свою работу, медленную, тяжелую и, верил он, святую работу», и повел ее, как положено по всем правилам партийной агитационной работы: «От мастеровых он шел к мужикам, от хат, где висели темные иконы, переходил к избам, где икон не держали, где женщины были грамотны и знали, когда придет царствие небесное…», «и всюду искал тоже измученных, тоже изголодавшихся по правде людей, по правде, имени которой нет названия, но чей лик мерещился ему не раз» (63). Но лишь «казалось ему, что на пути его много таких душ, что его правду принимают и делают своей и что один и тот же лик перед ним и перед теми, кого он зовет» и «не видел (он) и не мог видеть, что два лица у одного и того же лика и что, обращенный к нему ясной стороной, где мучительна, но светла улыбка, он другим показывает другую: ухмыляется, подмигивает и мутит» (63). И не слышит он пророческих слов мудрого старца, «побывавшего во всех российских и сибирских скитах» (63) и лучше всех понявшего «правду» Георгия Николаевича: «Вера-то чистая мигом испарится. Грабеж будет. Твоя-то останется, несомнительно, а другие веру платком обернут и за пазуху. И никто о твоих пылинках не вспомнит. Пыль другая подымется — грабительская!» (64).

Когда пришло время, когда слова возымели силу «и все кругом закружилось, забесновалось, завыло, заплакало, загалдело» (75), оказалось, что солгали все учебники и брошюры, учившие делать бескровную, светлую революцию во имя всеобщего равенства и братства, и что прав был старичок из деревни, предвидевший, как никиты и федьки потащат «по карманам кольца, цепочки, камни» (76), и как погибнет Георгий Николаевич, бросившийся навстречу «революционным» солдатам, «сразу подсеченный несколькими пулями» (77) и как развеют по ветру его светлую веру, растопчут на площади его ясную правду: «А за ним, мертвым, в чаду суетились люди, скрючившись под огнем, метались от одного магазина к другому, и тащили и теряли на бегу гребенки, пряники, кольца, куски мыла» (77).

Бредом, страшным сном покажется только оправившемуся от болезни Богодулу «белая площадь, посередине черное пальто Георгия Николаевича с пустым, болтающимся на ходу, рукавом, серая груда торопящихся солдат и огненный короткий разрыв пуль» (77). Революция в отдельно взятом городке завершена, но, оказывается, это только начало, и вернувшийся в Петербург Иван Васильевич Богодул, «выйдя из вагона, покинув Николаевский вокзал, увидел опять и белую площадь и серые ряды солдат и много, много черных пальто, бегущих им навстречу, и… не знал, бредит ли он, или это явь, ставшая бредом…» (78).

На протяжении всего романа в монологах Познякова неоднократно будет возникать образ «жестокой мельницы» жизни: «Ты не знаешь о мельнице, а я знаю. У мельницы большущие крылья… Вот ты мельницы не видел, а я ее тут видел и там. Там одно крыло, здесь другое, но жернов один и крылья одного и того же нетопыря… Наташа и она (Россия — Д.Г.) — обе вместе, вот тут в груди. И обе мои и не мои, и обе возле мельницы…» (50–51). Богодулу слова эти кажутся бредом, однако в них — метафора буржуазно-капиталистического мироустройства, одно крыло которого — мировая война, где «люди падают с отмороженными руками и на вершине чужой турецкой горы крестьянин из-под Орла плачет над отрезанной ногой» (51), а другое — вселенский Пассаж, где все продается и покупается, который «казался ненасытным гигантским ртом, поглощающим все соки человеческой жизни и взамен изрыгающим хулу на человека, жирный смех над человеческим достоинством и не покрытую злорадную насмешку над всем, во что человек хотел бы верить, чем человек мечтает жить и чему хотел бы молиться», разные крылья, но один у них жернов «все перемалывает, все превращает в одно густое месиво. Чудовищная пьяная мельница…» (33). И если на протяжении первых глав романа герой мучается вопросом о возможности противостояния этой мельнице, то смерть Наташи проясняет все его мысли, он осознает, «что надо делать, куда путь держать и что сказать чудовищной мельнице, чьи крылья шумят, вертятся, вертятся по-прежнему» (59). Он убеждается в том, что можно «за одну пылинку поднять всю пыль и всю пыль двинуть, бросить на мельницу», чтобы развалилась она, разлетелась на мелкие части. Однако разрушение мельницы чревато прорывом плотины и освобождением страшного потока, сметающего все на своем пути. Не случайно символ мельницы сменяется в дальнейших произведениях писателя образом «вселенской водоверти».

Самым значимым в контексте романа становится образ, вынесенный в заглавие. Причем «бред» выходит за рамки просто художественного образа и становится смысловой и формообразующей доминантой текста, воплощаясь на всех уровнях текстового пространства.

Внутреннее состояние персонажей на протяжении всего романа являет собой полную картину клинического бреда в его различных проявлениях. С медицинской точки зрения, бред — это расстройство познавательной деятельности человека, формально проявляющееся в патологических суждениях, умозаключениях или представлениях, искажающих отражение реального мира и не поддающихся разубеждению и исправлению34. Бред выступает симптомом многих психических заболеваний от сравнительно легких, вызванных стрессовой ситуацией, до серьезных нарушений, связанных с органическим поражением головного мозга. В психиатрии различают две различные категории этого состояния. Бред при расстроенном состоянии сознания — бессвязный, нестойкий, сопровождаемый двигательным и речевым возбуждением, расстройством восприятия и, соответственно, галлюцинациями. Такой бред часто является следствием не только психических, но и физических заболеваний (горячечный бред при лихорадке, бред при шоковом состоянии и т. д.) И бред при ясном сознании и относительной сохранности формальных функций интеллекта — более стойкий, не сопряженный с резким возбуждением больного, часто связанный с повышенной или пониженной аффективностью и самооценкой личности, характеризующийся расстройством когнитивной сферы, при котором искаженное суждение подкрепляется рядом субъективных доказательств, объединенных в «логическую» систему. Так или иначе связанными с бредом предстают грезы и сновидения, которые, по Фрейду, являются «физиологическим бредом нормального человека»35, а также сверхценные идеи, отличающиеся от бреда как неадекватного суждения о действительности тем, что являются патологическим преобразованием естественной реакции на реальное событие.

В романе «Бред» А. Соболь, по свидетельству современников, сам бывший постоянным заложником психических расстройств36,