Андрей Соболь: творческая биография - Диана Ганцева

еврейкам, евреям, детям и даже собакам, — тогда, скажите, доктор, разве он не избивает филистимлян?» (7). Не случайно в финале звучит признание героя: «Я не в силах побить филистимлян» (15).

Потеряв свою правду, герой ищет сумасшедших, чтобы они говорили ему о своей. И эту страшную правду открывает ему удивительный сумасшедший из местечка Загишки, который отделял здоровых от сумасшедших. Эта встреча несет окончательное прозрение: «Доктор, я пришел к вам сказать великое слово: все мои сумасшедшие — здоровые, нужные люди, умные, а я — сумасшедший… объявите во всех газетах, что сумасшедшие во всех еврейских местечках — самые умные люди, а меня посадите в сумасшедший дом…» (15).

Мир переворачивается, и парадоксальным образом все встает на свои места. То, что казалось нормой с позиции прошлого, оборачивается аномалией с точки зрения настоящего — та же ситуация, что и в рассказах «Ростом не вышел», «Человек с прозвищами» и др. Эта игра гранями «норма — аномалия», «рациональное восприятие мира — сознание сумасшедшего», «явь — бред», «реальное — ирреальное» будет присутствовать почти во всех произведениях А. Соболя 1920-х годов. Однако именно в этом рассказе впервые заявлена идея, которая затем получит свое развитие в романе «Бред», повести «Салон-вагон» и других произведениях о революции. Герой «Моих сумасшедших», сойдя с ума, прозрел — он стал видеть бред агитаторов, которые искусственно создали некий мир абсолютных идей, неадекватный существующей реальности. И затем революция станет величайшим массовым бредом, в котором приверженцы революционных взглядов попытаются совместить две противоположности — абсолютные идеи и относительный мир.

Прозрение приводит героя к необходимости выбора: либо жить в привычной системе координат, что ведет к серьезному внутреннему конфликту, либо коренным образом изменить стиль жизни, направление поиска, сориентировав его в соответствии со своим новым мироощущением.

И агитатор на партийные деньги покупает гвозди сумасшедшему Зелигу: «Я не мог видеть, как над ним издеваются дети. И, говоря между нами, мне хотелось, чтобы скорее была построена лестница» («Мои сумасшедшие», 12). Его правда высокой идеи, очень разумной и обоснованной Бебелем и Лассалем, померкла перед простой, но деятельной правдой местечковых сумасшедших, «которые не знают о программе minimum, которые не знают, почему в республиканской Франции существует антисемитизм, но которые строят лестницы до неба» (13). Этот поступок не производит никакого переворота в мироустройстве, но он значим для самого героя, сделавшего свой выбор.

Митя Тихоходов терзает себя и Зыбина вопросами: «Души поломанные… И говорят они: „Люди прохожие, остановитесь, помогите!“ Что же ответят им люди прохожие?.. В марсельский порт пойдут людей отыскивать, тех самых, что изобретают машинки для прочтения чужих мыслей? Помнишь, ты рассказывал: „прочту, мол, дурную мысль и в хорошую сторону ее поверну“. Вот ты и прочел у Дуни. Прочел я у Зины. Куда повернем? Никуда? Сами повернем в кусты и на широкую дорогу? А те пусть на узкой погибают?» (I, 126–127). Спасительная для женщин поездка в Крым стоит героям свободы — они пренебрегли конспирацией и были арестованы. Но их поступок возрождает в герое-повествователе утраченную веру: «…он повел меня к людям, и я впервые заглянул в живую человеческую душу; он просто подвел меня, и теперь я знаю: в этой простоте жизнь, а раньше я не видел ее, шел мимо» (I, 128).

Таким образом, мы можем говорить еще об одной доминанте образа героя. Прозрение приводит героя не только к реальной оценке окружающего мира, но и к осознанию собственной ответственности за все, в нем происходящее, к пониманию необходимости собственного, пусть безрассудного, но реального действия.

В 1910-е годы концепция личности в прозе А. Соболя только формируется, свое полное воплощение она получит в произведениях 1920-х годов, максимально реализовавшись в образе Гилярова, героя повести «Салон-вагон».

Герой А. Соболя всегда существует на грани, на грани необходимости и невозможности выбора. Эта ситуация весьма характерна для экзистенциального мировоззрения начала ХХ века. Движущей силой бытия становится человек, находящийся в основании перпендикуляра истории и времени, а значит в том состоянии, «когда почва уходит из под ног», и «человек все-таки продолжает жить без почвы или с вечно колеблющейся под ногами почвой», но «он перестает считать аксиомы научного познания истинами, не требующими доказательств,… он перестает считать их истинами и называет ложью»10. Этот человек начинает путь к своей истине, но для этого «нужно перестать дорожить безопасностью и быть готовым никогда не выйти из лабиринта»11. У этого человека нет страха перед хаосом, это Адам нового времени, познавший, может быть, самое страшное — безнадежность.

Герой Соболя — в точке экстремума, там, «где делается бытие» (Л. Шестов), дальше — небытие, отсутствие какой-либо траектории и даже вектора движения. И если внешний мир соболевских текстов организован по горизонтали; их пространство — это бескрайние украинские степи («Когда цветет вишня») и русские равнины («Пыль»), а вектор движения в этом пространстве — полотно железной дороги, смыкающееся в точку на горизонте, и знаменитая rue Sante, «куда Париж, как бы в насмешку или в назидание и поучение этим русским пришельцам, на один конец бросил сумасшедший дом, а на другой — …тюрьму» («Салон-вагон», II, 56). То ландшафты внутреннего бытия его героев — впадины, пропасти, бездны. Как Петька Корольков: «Посуди, откудова я вылез? Можно сказать, из ямы…» («Ростом не вышел», I, 246) — человек А. Соболя взывает «de profundis», из бездны, из глубины. Ибо только оттуда возможно восхождение, только так выстраивается вертикаль. От одной точки экстремума до другой, от бездны земли к бездне неба.

Глава II. Творчество Андрея Соболя 1917–1926 годов

2.1. Роман «Бред» (1917–1919 гг.)

Он сводил счеты с русской революцией. Он писал о себе…

В. Катаев. Уже написан Вертер

В 1923 году А. Соболь напишет о писателях своего поколения: «И тут и там писатели рассказывали о том, как они жили, что видели, что перенесли, как швыряла их жизнь русская, как носило их по всем углам (а углов ведь немало!) от Тихого океана до белых медведей Ледовитого… Был очерчен круг огромный, на пять человеческих жизней хватило бы, если взять любую