Андрей Соболь: творческая биография - Диана Ганцева

А утром первого января я уже сидел в тюрьме» («Люди прохожие», I, 80), «В последних числах декабря я вернулся из Эйдкунена, а в ночь под первое января мы, члены организации и представители солдат, закончив заседание, сымпровизировали встречу нового года. В здоровенный декабрьский мороз мы провожали невеселое ушедшее и светло, веруя и надеясь, глядели будущему в глаза… А утром с новым годом пришла новая квартира: тюрьма»5. Впрочем, и весь каторжный путь героя повторяет собой судьбу самого автора: этап, Амур, Амурская колесная дорога, ссылка в Забайкалье.

Этот случай автоцитации не единичен в творчестве Андрея Соболя. Так, герой рассказа «Мои сумасшедшие» рассказывает о себе: «Я — бундовец, доктор, член „Бунда“, и по поручению комитета в течение двух месяцев разъезжал по местечкам… Сколько местечек я объехал! Улыбались милые еврейские девушки, и им я говорил о Карле Марксе, о профессиональных союзах в Германии, о грядущей революции. И еще более алели их щеки»6, почти в точности повторяя слова самого А. Соболя из автобиографии: «Шел к концу 1904 год, ширилось революционное движение, я разъезжал по еврейским городкам и местечкам, очень милым еврейским девушкам рассказывал о французской революции, „разъяснял“ Энгельса, цитировал Блосса»7. В повести «Салон-вагон» Андрей Соболь охарактеризует своего героя: «…бывший ссыльно-каторжный, бывший террорист, бывший эмигрант, бывший студент…» («Салон-вагон», II, 55), а в уже неоднократно упоминавшейся нами автобиографии себя: «Я окончательно бывший человек… бывший с.-р., бывший комиссар, бывший сотрудник буржуазных газет. Все „бывший“»8. Подчеркнем, что эпизоды биографии автора и героя в большинстве случаев не только совпадают фактически, но и передаются практически одинаково.

Предельная автобиографичность становится своеобразным маркером. А. Соболь не просто пишет свои произведения, используя собственный жизненный опыт в качестве художественного материала (об этой особенности мы уже говорили выше в связи с другими произведениями), он сам словно становится прототипом своего героя, наделяя его собственными чертами характера, приписывая ему не только факты своей биографии, но и слова и мысли.

Андрею Соболю словно много своей жизни на одного, и он делит ее на многочисленных героев. Хотя более вероятен обратный вариант — его герои доигрывают, доживают то, что в жизни не удалось доиграть автору. Он пытался переиграть и продлить свою жизнь в творчестве, уравновесив таким образом утерянные возможности в жизни и их потенциальную реализацию в тексте. Но как ни парадоксально — как реальная жизнь заканчивается смертью, так практически каждый текст Соболя завершается гибелью героя. На эту особенность жизненного и творческого самовыражения писателя обратил внимание С. Шершер, отметив, кроме того, и тождественность автора своему герою: «Может быть, если бы Соболь (Гиляров) смог уравновесить себя с помощью революции, творчества, любимой женщины, он бы спасся. Но целого создать Соболь не мог ни с кем. Поэтому и нет цельного Гилярова. А только много вариантов самого Соболя»9.

Однако даже вне автобиографических совпадений канва жизненного пути героев из произведения в произведение практически не изменяется. Эта закономерность явственно прослеживается на протяжении всего творчества А. Соболя.

Герой живет в определенной среде: Александр («Пыль») — среди революционных эмигрантов, Мендель-Иван из одноименного рассказа — среди заключенных, Нахман («Человек с прозвищами») — в еврейском местечке, Петька («Ростом не вышел») — в окружении люмпенов, Тихоходов и Зыбин — в революционном подполье, считая сложившиеся устои, правила и нравы нормой бытия и потому молчаливо с ними соглашаясь и принимая или даже в полный голос отстаивая. Однако после некоторых событий (теракт, гибель сына, самоубийство Мины, личные драмы жены Зины и сестры Дуни) герой словно прозревает и начинает видеть мир не сквозь призму обыденного сознания, не сквозь дымку успокаивающего «так принято, так надо, так должно быть», а таким, какой он есть на самом деле.

Лишенный благообразного покрова привычного стереотипа восприятия (бытового или революционного — в данном случае не важно) мир предстает перед героем в четких контурах и резких контрастах. Освободившийся от шор революционно-политических взглядов Александр («Пыль») начинает замечать живые лица окружающих его людей, которые ранее меркли перед светом абстрактной идеи. Смерть сына, прервавшая монотонный ритм жизни старика Нахмана, заставила его оторваться от портновских инструментов и оглянуться на происходящее вокруг. А годы скитаний по Европе приводят героя-повествователя повести «Люди прохожие» к единственной мысли: «Нет у меня веры: нет живых людей, и я не живой — ни радости, ни тревоги, одна только ничем не заполнимая пустота, и с нею я иду из города в город, я иду, я прохожий и, как прохожего, меня никто не останавливает, никто не остановит» (I, 102).

Ситуация прозрения в произведениях А. Соболя подчеркивается постоянным вниманием автора к зрению героя, окружающих его людей и их глазам.

В рассказе «Ростом не вышел» Петька признается, что ходил он «все время в туманности» (I, 193), «туманным был» (I, 195), «паутина была на глазах, вроде затмения» (I, 201), «такое уж ослепление было» (I, 240), но погубив жидовочку Мину, герой начинает чувствовать «будто огонь внутри. Горит и горит…» (I, 245). Он осознает не только весь ужас произошедшего, но и беспросветный мрак своей прошлой жизни: «Глаза у меня были, а что выглядели?» (I, 246).

В романе «Пыль» Александр в самом начале не хочет разговаривать о сомнениях Эстер в необходимости и правомерности террористических действий, и прерывая разговор, отводит глаза: «Эстер, я боюсь твоих глаз» («Пыль», 6). Но к финалу романа он, предчувствуя прозрение, признается: «…я закрываю глаза, надолго пока не придет нечто и не прикажет: открой. Я знаю, что придется открыть, придется за все ответить, а это „нечто“ я вижу выпукло и отчетливо» («Пыль», 163).

В рассказе «Мендель-Иван» появляется персонаж, который не может «глядеть на свет Божий»: «Гляжу и кровь вижу. Гляжу и могилы вижу… Братец, спаси меня, вырви глаза мои» (103).

Своеобразное прозрение Богодула, когда через собственный горячечный бред ему открывается бред реальности, начинается с потери темно-синих глаз Наташи: «…безумных. То ласкают, то ненавистью горят… Сумасшедшие!..» («Бред», 44), утопившейся в проруби «с синими краями, с такими же синими, как те глаза. С такими же холодными, безжизненными, мертвыми» («Бред», 57). И Георгий Николаевич Позняков начинает свою агитационную деятельность, «в тихий вечер постучавшись наугад в первый попавшийся домик, с первого порога взглянув прямо в незнакомые остолбеневшие глаза своими усталыми, но стойкими глазами, сразу подчинив их себе» («Бред», 62–63).

Ситуации прозрения неизменно сопутствует отчаяние — отчаяние