Андрей Соболь: творческая биография - Диана Ганцева

его навязчивой идеей, практическая реализация которой ведет к необратимым последствиям. А реализуется она во внешней реальности полностью и в первой/внутренней стадии почти дословно — Пассаж как образ старой, страшной жизни разгромлен и горит. Но проекция внутреннего во внешнее на этом не завершается, несмотря на гибель Познякова, ее осуществлявшего изначально. Она продолжает разворачиваться, и поэтому совершенно закономерной оказывается картина, увиденная Богодулом в Петербурге, полностью повторяющая картину в Битире: та же «белая площадь», те же «серые ряды солдат», те же «черные пальто, бегущие им навстречу» (77/78). Попытка смещения внутреннего и внешнего пластов порождает последний эквивалентный мотив: навязчивая идея, бред одного человека, ставший реальностью, оборачивается навязанной идеей, бредом самой реальности.

Принцип эквивалентности, определяющий сюжетную структуру романа, проявляется и на уровне словесной оформленности текста, реализуясь в оппозиции «речь повествователя/речь персонажей». Достаточно вспомнить приведенные выше примеры плавного, непрерывного, спокойного потока речи повествователя и монологов Познякова, с отрывистыми фразами, «рваным» синтаксисом и обилием восклицаний и многоточий, или описание облика Пассажа глазами повествователя и Познякова. Мы не будем приводить объемные цитаты, а лишь вычленим основные признаки речи повествователя и героев, реализующие, по мысли автора, особенности их мышления.

Для речи повествователя характерна гармоничная ритмическая организация и формальная упорядоченность, осуществляющаяся за счет паронимических, тематических, синтаксических, лексических и звуковых повторов, соответствующих повторяемости мифического мира; с помощью такого построения текста создается картина мира, в котором «господствует архаический циклично-парадигматический порядок»40, характерная для орнаментальной прозы41, реализующей доминанты мифологического мышления, которое в данном случае персонифицируется в фигуре повествователя. Соответственно, в речи персонажей (особенно Познякова как предельно контрастного образу повествователя) преобладает «рваный» ритм, спонтанное, ассоциативное построение синтагм, нагромождение тавтологических оборотов и лексических рядов, построенных по принципу возрастания экспрессивности, передающие хаотичность, расчлененность и катастрофичность мира. Таким образом, с помощью формальных приемов экспрессионистской поэтики воплощается экзистенциальное мышление, основные категории которого «страх и одиночество, страдание и искупление», ощущение «приближения социального взрыва, богоборчество» 42.

А. Соболь сталкивает в своем романе две системы миропонимания, два типа мышления и использует для их текстового воплощения формальные и образные средства двух уже сложившихся художественных систем, наиболее адекватных данным типам сознания, создавая, таким образом, синтетическое формально-смысловое единство в пространстве одного текста.

«Бред продолжался» — этой фразой заканчивается роман «Бред». И этот бред становился реальностью, явь которой немыслимее всякого бреда. Но если главный герой «Бреда» и виновник всего случившегося Георгий Николаевич Позняков погибает в первые же минуты массового безумия, успев понять, что произошло, но не увидев всей глубины и всего ужаса закружившей страну «водоверти» (А. Соболь), то герой следующей повести «Салон-вагон» оказывается захлестнутым этим потоком и ему остается только молча наблюдать, как погружается на дно старая Россия, подобно сгинувшей некогда Атлантиде.

2.2. Творчество Андрея Соболя рубежа 1910–1920-х гг. Повесть «Салон-вагон»

Мозг, расширившись, как глаза у испуганного зверя, приучается воспринимать раньше невыносимую катастрофичность.

В. В. Маяковский

«Октябрьская революция ознаменовала собой начало новой эпохи. …В России началась эра великих беспримерных перемен. Она положила начало коренным изменениям ХХ века. Новизна стала качеством особого рода: появилась новая общественная элита, новый экономический порядок, был „обновлен“ и марксизм, идеи которого перевернули с ног на голову, поскольку пролетарской революции не предшествовала капиталистическая фаза, были введены новые правила правописания, новый календарь, возникли новые учреждения»1. Революция создает новую реальность, которая остается новой как минимум для нескольких поколений, еще помнящих предшествующую социально-культурную норму. Совершенно закономерно, что в 1920-е годы в литературе, как и во всех сферах общественной жизни, формируются два полюса восприятия: уже с позиции новой реальности (В. Маяковский, В. Брюсов, М. Горький и др.) и еще с позиции старой (И. Бунин, Д. Мережковский, О. Мандельштам и др.). Но между этими полюсами оставался некий пласт «нейтральной» территории, в литературе 1920-х «закрепленный» за «попутчиками».

Критерии отнесения того или иного писателя в ряды «попутчиков» были и остаются весьма неопределенными. Четкий ответ на вопрос «Кто такой попутчик?» давал Л. Д. Троцкий: «Попутчиком мы называем в литературе, как и в политике, того, кто ковыляя и шатаясь, идет до известного пункта по тому же пути, по которому мы с вами идем гораздо дальше»2. Однако этот «географический» критерий с трудом применим к конкретным случаям. Весьма популярен в 1920-е годы был критерий идеологический: «Мы концентрируем наше внимание на молодой, пореволюционной, по преимуществу „наследственной“ интеллигенции, в целом, так или иначе революцию хотя и не делавшей, но ее „принявшей“ и оказавшейся в обстановке этой революции работоспособной и творчески сильной», сумевшей «в той или иной мере, с теми или иными оговорками, с большей или меньшей правильностью понимания и чувствования, „принять“ революцию, заразиться ее пафосом. Но вместе с тем заложенные в них интеллигентски-индивидуалистические навыки помешали им, идеологически и бытово, безоговорочно и до конца примкнуть к пролетариату и его партии и даже обусловили… тенденции отхода от революции, тяги к позициям стороны и „равнодушия“, т. е. в конечном счете к позициям потенциально контрреволюционной обывательщины»3. Несколько позже идеологически-нейтральный хронологический критерий предложит Г. Глинка, определив «попутчиков» как «писателей, вступивших на литературное поприще еще до октябрьского переворота и волей-неволей примкнувших к революции»4.

Однако наиболее адекватной нам представляется точка зрения А. Ангарского, который не отказывается от критерия, вытекающего из самого определения: «Попутчики они, поскольку сама жизнь их тащит за нами», при этом подчеркивает их «разные настроения и идеологии», но, что самое важное, выдвигает основную характеристику «попутчиков» именно как писателей: «они по большей части талантливы и берут жизнь как она есть, срывая, конечно, с вещей и явлений подвешенные нами ярлыки. С виду получается как будто оппозиция, фронда, а на самом деле нам показывают подлинную действительность, которую мы в шуме повседневных событий не видим и от которой закрываемся этикетками, подвесочками, ярлычками»5. Здесь главным критерием оказывается незамутненный взгляд художника, воспринимающего реальность вне социально-политических оценок, в пределах оценок нравственных, взгляд безотносительный правых или левых, «красных» или «белых», основывающийся исключительно на общечеловеческих моральных законах.

Когда З. Штейнман писал, что «Соболь войдет в историю нашей пореволюционной литературы как самый настоящий, органический и даже классический „попутчик“», он был прав. «Герои Соболя свободно идут и справа, и слева», они «равно могли быть и красными, и белыми», и дело не в том, что «они почти