Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2019 - Коллектив авторов

воздушных вам пошлет для свиты,

мне же оставляя Дух бесплотный.

Сохранится он всегда со мною,

изморозь и жар в точёном теле,

для забот о незаметной смерти,

маленькой немедицинской смерти,

которой я каждый день умираю.

(Не для этого ли, Ричард, мы купались?)

Капитану Василию Фокину, укротившему шторм в Ладожском озере

Вода для меня – персонифицированное зло.

Не повезло сегодня корабелу: судёнышко, щепа, тугая скорлупа

от грецкого ядреного ореха – я в ней была, – попала в лемеха

безжалостного ладожского плена – смешались птицы, рыбы, племена.

Я видела, как злобный жидкий зверь вздымал хребет, хрипел,

ощерившись, и запускал клешнёю за борт, где беспрепятственно, без боя,

взъярённый барс в субстанции воды хотел всех нас сожрать.

О, как же мне дышать? Мои товарищи испытывают страх.

О, как же мне дышать! Нить воздуха ощупывать ноздрями,

вести её вовнутрь, приноровиться к ней и каждый вздох соизмерять с волной.

Корабль накренило. Волна короткой лапой закручивает яростный свой коготь,

свивает белое осиное гнездо и из гнезда выплёвывает брызги-осы.

Корабль накренило и паника растет. И в этом месиве есть неприметный сторож,

белоголовый, бледный, словно моль – Василий Фокин, капитан и рулевой,

ведёт он тайный разговор с волной. В миру он пьяница, картофельный простак,

свояк всем забулдыгам, сводник драк, а на воде он весь – широкий парус, скреплённый диафрагмой на корме.

Вонми, внимая бешеной волне, что, взвихренная, в кокон оседала.

Выкукливался глаз большой воды. Вода осклабилась, ощерилась, сцепилась и в схватке огрызнулась на корабль.

Наш капитан (я в щель из трюма тихо наблюдала)

выкручивал штурвал невозмутимо, и Ладога обстреливала тиной,

и чайки, как шакалы, жадно бились, кроили жертвы в профиль и в анфас.

Он победил волну. Он победил её на пятый час.

На пятый час сражения всех нас, позеленевших,

вывели на берег. Взошед на твердь, никто не обернулся,

не восхвалил, не вспомнил, не узнал —

прошедший в сотый раз девятый вал

сидел сейчас со стопочкою водки и

огурцом опасность заедал.

Ведро, до краёв наполненное глазами

Не являясь ловцом жемчужин, он понимал в глубинах,

море его привечало: во мраке дна

открывало на стеблях длинных двустворчатые моллюски —

зерцала, не ведающие сна.

Он собирал моллюски, где каждый моллюск был глаз —

мягкий, немного склизкий, сияющий, как алмаз.

Куда приспособить ношу? Ум-неразу́м шептал:

выложи стены в ванной – вместо кафельной плитки, в ванной,

где влага и зеркала;

используй в качестве оберега, в нём глаз выразим от сглаза,

юркого лаза ведьмы, оплеухи от злобных ду́хов,

ни сном ни духом: как в оборот пустить, распорядиться как?

Может, зрачки как чётки, в монастыри Тибета,

валаамским монахам диким ценности передать?

В каждой реснице – сила, нетварная чья-то сила,

несотворённая сила зрачка с двустворчатым дном.

Что делать ему с поклажей – с несомкнутыми глазами,

число которым – ведро?

Встречные пешеходы с ужасом-изумленьем смотрели на ношу эту:

что за эпоха, лета – казни, игил, война?

Ни на кого не глядя, фибрами зная точно: что-то уже случилось,

важное произошло,

глаз этот каждый – синий, зелёный, серый – нужно промыть водою,

проточной измыть водою мелкий морской песок,

избавить помех и скрипа ресницы, зрачок и веко.

Мгновение век от века шёл он вперёд и шёл.

Выше высот возможных, выше антенн мобильных

и коридоров воздушных (не холодно там, не душно),

и брякало отстранённо цинковое ведро.

Da fiat firmamentum[1]

Так тускнеет словарь, ослеплённый копьём дождя.

Наконечник копья с раскалённою магмой

густой неоформленной речи

протыкается в почву, извлекает песчаную жижу,

со дна выгребает планктоновы панцири извести,

врезается в глину, безучастную вязкую глину.

Крепнет паводок косноязычья – и жирная толща воды

заползает на зимнее поле. Мёрзлый грунт обратил водоём

в необхватное мутное море.

Все животные, жители тверди – и зайцы, и мыши, и лисы —

за мохнатыми щёками прячут детёнышей,

рыком рычат, будто кто-то услышит – вон тот,

в макинтош зачехлённый, на самой обочине,

с синим глубоким зонтом,

мямлит что-то неточное, с ходу не разберёшь,

только дождь-косохлёст хапнет его неразборчивость,

пустит по желобу в водопроводную мглу.

Чем сильней полноводье, тем крепче словарь немоты,

обезличен тезаурус, заячьи смыты наречья.

Если есть заклинатель, Da fiat firmamentum —

вспомни, ау! – челядин безъязыкий, закукленный

синим глубоким зонтом,

Fiat firmamentum in medio aquarum! —

заклиная в сто тысячный раз, будет твердь посредине воды,

посредине стоячей воды,

и отделит все воды от вод,

и окончится эра столетнего водостояния,

речевого потопа, широкоформатного флуда

Адресовано Габриэле Камп

Горка согласных звуков – в ёмкости из-под горячих специй.

Рыжий проперций, гонец «Royal mail», королевской почты,

в синем конверте, согласно риску, доставил гласные под расписку.

Ваше письмо, дорогая Габби, мне принесли частями.

Интервалы между словами влетели первыми —

груз не тяжелый, но ломкий весьма и ценный

(проложен пупырчатой плёнкой с воздушными пузырями).

Пунктуация каплей легла в пипетке (вечерние процедуры),

запятые, дикие гуси-куры, едва не покрыли мою сетчатку.

Содержимое прибыло в разные сроки, ничего не разбилось.

Словно криптограф Тьюринг, по знакам я изучала посланье,

ключ шифровальный гнулся, кренилась наковальня!

Я разгадала письмо.

Габриэла, Аве!

Ваше здоровье меня тревожит (в особенности суставы).

Не призываю помощи Божьей ждать, ожидать подмоги —

берегите ноги, ксанфом моря войдя в усталость.

Жало наше – не смерть, но жалость.

В этом абзаце – о себе вкратце.

Сад мой небритый, ежевикой оброс, колючей и дикой.

Там, где стоит сарай – шиповник зацвёл, розовый самурай.

Однако мысли мои по