Кровавый век - Мирослав Попович

В связи с этим особенное значение приобретает проблема самопожертвования.

Без идеологии камикадзе мира темноты нечего было бы противопоставить урбанистической технической цивилизации – потому что тщательно скрытые риски, создаваемые неимоверным развитием науки, можно превысить только действиями совсем без риска. А за культурными фанатиками-одиночками, способными попасть в болезненную точку с уверенностью, что погибнут, то есть без риска, стоят и кричат миллионные толпы темных людей, преисполненных той же озлобленной готовности.

Уже в первый год XXI века прозвучали взрывы в Нью-Йорке, которые перевернули сознание всего цивилизованного мира. Реакция мести как-то помешала понять основную проблему: возможность нецивилизованного мира на базе идеологии исламского фанатизма поставлять достаточное количество технически образованных и подготовленных молодых людей, которые сознательно идут на самоубийство во имя гибели урбанистической западной цивилизации с ее либеральными принципами.

Столкновение Запада и Востока в критических точках приобрело в XX веке зловещий характер, обнаружив бездны, которые разверзнуты под всякими цивилизациями – как западной, так и исламской. Обычно отмечают лишь остроту проблемы допустимых пределов радикальности общественных превращений, «проблему Достоевского» – проблему моральных пределов революционного насилия. Исламская цивилизация сегодня ставит перед человечеством две другие родственные проблемы: проблему допустимых пределов консерватизма и проблему культа смерти и самоубийства.

Если не иметь в виду тот специальный смысл слова «консерватизм», который ему предоставил Карл Маннгейм и который скорее относится к европейскому консервативному реформаторству, то слова-характеристики «консервативный» и «традиционалистский» должны отображать особенную функцию общественных структур – функцию обеспечения бесперебойной трансляции социально-культурного наследия от поколения к поколению. В этом заключается историческое оправдание консерватизма как умонастроения или политической силы, которая обеспечивает действие традиции, необходимой для существования общества Модерн так же, как и так называемых «традиционных обществ». Однако консерватизм и традиционализм являются не просто каналом, который пропускает из прошлого в настоящее и будущее соответствующие ценности. Он является скорее цензором или фильтром, который устанавливается достаточно произвольно и активно выбирает из прошлого то, что нужно современным политическим и культурным силам, а то и отдельным политическим лидерам. В том предельном случае, который мы зовем фундаментализмом, активный отбор традиций имеет следствием такие радикальные социально-политические изменения, которые можно бы назвать революционными, если возобновление древности можно считать революцией. По крайней мере, мы говорим об исламистской революции в Иране 1979 г., глубоко консервативной по своим идеалам. Консерватизм, таким образом, может быть в не меньшей степени разрушением, деструкцией, чем радикальный революционный ультралиберализм и социализм, в зависимости от «размеров» фильтра и его направленности в те или другие закоулки прошлого.

Другой стороной дела является культура смерти, которая присуща каждому обществу. Речь идет именно о культуре, а не медицинском факте – культура смерти во всех обществах лишь основывается на факте конечной индивидуальной жизни во всем мире живого и его назначении для высшей ценности – поддержки вечности рода (популяции) и (биологического) вида. Этот факт осмысливается в культуре поначалу как мифология жертвы и самопожертвования. Каждое общество создает свою культуру «жертвы во имя…», культуру принесения в жертву как врагов, так и «своих», и самого себя. Самое примитивное проявление этой культуры – представление о том, что гибель на поле боя непосредственно ведет к бессмертному блаженству (от Валгаллы давних германцев к бессмертию японских камикадзе и раю для исламских шахидов). Высокоиндивидуалистская культура западного образца не в состояни возродить архаичные мнимые перенесения смертного индивида в супериндивидуальное «вечное» жизненное пространство. Чем компенсирует цивилизация потерю самых примитивных культурных способов стать выше инстинктивного страха смерти, покажет будущее.

Евреи: в Израиле и вне Израиля

14 мая 1948 г. стало одной из дат, которые символизируют большие события мировой истории. Образование еврейского государства на исторических еврейских землях радикально изменило соотношение наций в странах европейской цивилизации: евреи перестали быть исключительным и особенным «народом-космополитом», народом, лишенным родины, который живет, по выражению Маркса, в порах чужого общества, – они стали нацией «как все». Правда, с непомерно многочисленной диаспорой, но все же со своим государственным центром и с социально разнообразным составом народа, который, кроме традиционных представителей гетто – процентщиков и попрошаек, музыкантов и трактирщиков, портных и торговцев иголками и подобным мелким товаром, – включал теперь собственных крестьян и рабочих, генералов и сержантов, профессоров и студентов. Создание еврейского государства и еврейского общества в Эрец Исраэль является актом исторического творчества, возможным только в «эпоху модерна», когда большие повороты в истории осуществляются за рамками традиции, волей и умом, по меркам будущего, а не слепо приспосабливаясь к прошлому. Волевым решением, которое вызрело в больших массах народа евреев на протяжении многих лет, были будто сшиты края пустого, бездержавного периода голута – двухтысячелетнего промежутка еврейской истории, евреи возвращены к их потерянной земле, затерянному государству и забытому древнему языку.

Сегодня, исходя из факта уже полувекового существования государства Израиль, бессмысленно, казалось бы, возвращаться к обсуждению еврейской дилеммы – обособление или ассимиляция, «ехать или не ехать». Антисемитам, для которых стандартом образа еврея остается «занюханный» обитатель местечкового гетто, опасный своим подозрительным богатством или униженный своей бедностью, чахоткой и покорностью, теперь нужно было как-то воспринять еврея – храброго воина и работящего земледельца. Людям юдофобской породы, правда, ничего не втолкуешь, потому что их злоба иррациональна, но деться некуда: то, что было провозглашено в декларациях на заре современного европейского общества – равенство евреев с неевреями, – окончательно приобрело черты реальности тогда, когда евреи создали и защитили с оружием в руках свое собственное государство.

Давид Бен-Гурион провозглашает образование государства Израиль. 1948

И все же проблемы остаются. Можно даже утверждать, что старые еврейские национальные проблемы, такие болезненные и многократно обсужденные, появляются по-новому и не менее болезненно и остро.

В первую очередь иллюзией было бы считать, что разрешена дилемма «обособление или ассимиляция».

Утверждение государства Израиль безусловно показало, что обособление еврейства от европейского общества сыграло свою большую прогрессивную роль не только для евреев, но и для не-евреев. Оно ослабило позиции антисемитизма, а антисемитизм – это несчастье для «своих» наций не меньшее, если не большее, чем для евреев.

Нестабильность на Ближнем Востоке – отголосок Холокоста

Действительно, давление антисемитов на здоровую часть собственного национального общества можно сравнить разве что с деморализующей ролью охоты на ведьм в европейском средневековье. Антисемитизм, как никакая другая ксенофобия, способствует рождению ужасающих кентавров, где в единую амальгаму соединены силы технического ума с силами иррационального безумия.

Но поголовный выезд евреев в Израиль и невозможен, и нежелателен ни для всех евреев, ни для их «стран обитания» или, лучшее сказать, отчизны.

В сегодняшней еврейской литературе, а вдобавок к ней – в доброжелательно к Израилю настроенной культурно-политической литературе других наций преобладает гневное и обличительное отношение к так называемым «ассимиляторам» – еврейским деятелям, которые были сторонниками растворения евреев в чужой национальной среде.

В Израиле преобладает даже позиция, согласно которой антисемитизм – это проблема не евреев, а тех наций, которые ею болеют.

Еврейская ситуация очень напоминает ирландскую. Более бедная и недостаточно интегрированная в американское общество часть евреев живет своими еврейскими сообществами, communities, – но более зажиточная и более культурная, собственно американская (если к тому же еще и не в первом поколении) часть беспрепятственно интегрирована в соответствующие социальные прослойки, наиболее надежно – в элиту. Эти люди могут давать пожертвования на еврейские дела и вообще более чувствительны к еврейским проблемам вне Америки, чем другие американцы, – но они остаются стопроцентными американцами. Они не приедут жить в Эрец Исраэль. Можно ли говорить в этих случаях об «измене» американских евреев-ассимиляторов?