Кровавый век - Мирослав Попович

Но тогда слова «модерн» и «постмодерн» теряют всякое содержание. Нужно говорить о каких-то других, более общих циклах, приливах и отливах человеческих надежд. И к тому же при столь общей трактовке «постмодерна» теряют смысл именно те его характеристики, в которых их авторы видели главное: открытие коренного поворота в истории, что ставит точку на всей эпохе «Просвещения», «Модерна» или «Нового времени».

Что же стоит за апокалиптическим провозглашением конца целой исторической эпохи – Нового времени, так убедительно выраженным очень чувствительной к социальным переменам части европейских и американских интеллектуалов?

Перенесение начала эпохи «Модерн» где-то к Гегелю или Д’Аламберу, а то и к Кромвелю, Френсису Бэкону и Шекспиру, вызывает протест у культурологов, но полностью логично с точки зрения историков: речь идет о том же «Новом времени», которое канонически начинается для Англии с XVII века, для Франции – с конца XVIII. Идет речь, как говорилось выше, об эпохе европейского капитализма, буржуазного общества и «целерациональной деятельности». Эта эпоха принципиально иначе, чем все другие общества, легитимизирует свои решения – не приспосабливая их к прошлому, не освящая настоящим или мнимым соответствием с мудростью праотцов, исходя не из прошлого как «золотого века», а из будущего как «светлой цели» и, следовательно, из идеальных принципов. Соответственно в нетрадиционном обществе должны быть рационально осмыслены и пути достижения будущего. Традиционализм, который во всех предыдущих цивилизациях не имел серьезного антипода, приобретает в Европе Нового времени черты политического консерватизма, являющегося в действительности консервативным реформизмом – приспособлением потребности в непрестанном прогрессе к миру нерушимых традиций. И в то время как консервативные либералы или либеральные консерваторы устами Фрэнсиса Фукуямы провозглашают завершение истории, постмодернисты провозглашают завершение целерациональной истории и начало чего-то совершенно нового.

Основной мотив, который двигает идеологами постмодерна, – неприятие тоталитарности в любом выражении. В том числе – и едва ли не в первую очередь – тоталитарных претензий разума.

Идеологи постмодерна более-менее единодушны в провозглашении своей солидарности с индивидуализмом Ницше и охотно признают справедливость ницшеанской критики рациональности и объективной истины. За этим кроется субъективистский радикализм течения, действительно являющегося наследником той европейской радикальной левизны, которая нередко так опасно близко подходила к радикальной правизне. Как и вся философия субъективизма, постмодернизм в первую очередь отказывает истине в статусе объективного отображения реальности. В центре внимания оказывается не когнитивное измерение, а связанные с принятием истины силовые и другие социальные последствия, то есть истина интересует постмодернистов как социальный инструмент. Идя дальше своих предшественников, постмодернисты отрицают возможность говорить о целостном «эпистемическом субъекте», противопоставляя ему реальность в виде неограниченного множества разных и несоизмеримых субъектов познания и действия. «Зеркало», которое должно было бы отображать реальность, оказывается разбитым на мелкие кусочки, из которых не слепить целого, – поскольку не существует проекта, позволяющего осмотреть все эти кусочки с надчеловеческой высоты, чтобы разгадать тайны мозаики. Существует единственный механизм соединения хаоса частиц в целое – коммуникация, в ходе которой индивиды-субъекты смотрят не сверху, откуда-то из недосягаемых высот, а друг другу в глаза и находят понимание, а не внутреннее единство, на основе проекта надличностного и вневременного рационального коллективного «Я».

Идеология постмодерна идет по пути Ницше и субъективистской философии науки дальше, чем хотел идти Гуссерль. Как известно, Гуссерль, принимая субъективистскую трактовку картины мира как картины субъекта познания, видел опасность для европейской цивилизации в том, что вера в объективную истину порождает борьбу за монополию на истину, а потому – взаимную нетолерантность и агрессию. По его мнению, рациональный компромисс возможен на основе здорового скепсиса и признания относительности взаимных претензий. Это давало ему надежду на спасение европейского рационализма с его унаследованным от античности историческим достижением – бесконечностью принципов и идеалов, досягаемых в будущем. Собственно, близкую концепцию отстаивал Хабермас в полемике с постмодернистами.

Постмодерн отбрасывает именно эту перспективу. Тезис о несоизмеримости и несовместимости дискурсов, «нарративов», культур с их парадигмами и является радикальным провозглашением иррациональности человеческого мира. Разумный диалог между людьми, живущими в разных культурных пространствах, невозможен, и компромисс нужно искать не в рамках рациональности, которая на деле является для человечества прокрустовым ложем, а между разными Я и разными сообществами – независимо от того, достигнуто ли взаимное понимание, получится какое-либо согласие между глухими и немыми. Другим выражением этой концепции является отказ от бесконечно отдаленных социальных целей (идеалов «светлого будущего»), которые якобы определяют смысл исторического порядка, и ориентация на современность, «здесь и сейчас».

Постмодерн предостерегает от рационализма, содержащегося в лозунге Роджера Бэкона «Знание – сила», – оно стало лозунгом использования знания для концентрации силы в руках власти, стремившейся всегда к тоталитарному контролю. Единство субъекта познания, согласно постмодернистской эпистемологии, только прикрывает попытки сосредоточить информационную власть в руках тоталитарных структур.

С точки зрения новой эстетики, самым выдающимся событием стало появление в 1980 г. романа Умберто Эко «Имя розы». Здесь в полной мере воплощен принцип, формулирующийся достаточно туманно при характеристиках постмодерна, как «частое использование имитации, цитат, пародии». Речь идет о том, что произведения постмодерна, построенные в насыщенном литературном пространстве, непонятны вне большого литературного контекста, преисполнены намеков на него и неявным цитированием, а нередко и незаметных для непосвященного фальсификаций, тем самым – иронические по своему построению. Роман высокоэрудированного гуманитария Эко – совсем не пародия на культуру средневековья или на современный детективный жанр: уподобление самой популярной массовой индустрии для чтения имеет тот же характер культуры смеха – касание к «миру наизнанку», – что и у Рабле, и у Сервантеса, и у Стерна. Такой прием позволяет сохранить утонченную конструкцию произведения и вызвать любопытство читателя. Приближением к культурному абсурду постмодерн уподобляется вековечным попыткам человечества найти общий язык с «нижним миром». Только если в архаичных представлениях это был мир демонических инфернальных сил, то для постмодернистских интеллектуалов это мир нелепости, бессмысленности бытия и истории.

Кстати, такая двусмысленность отделяет культуру абсурда от самого абсурда и бессмыслицы: строгим канонам искусства противопоставляется не разрушение, деструкция, хаос, а так называемая деконструкция, что на деле является рафинированным эстетическим и философским построением, направленным на открытие истины через артикуляцию той реальной абсурдности бытия, которая не поддается рациональному осмыслению и объяснению. Понятие деконструкции введено Деррида, но едва ли не все идеи этого подхода к реальности были заложены франко-румынским писателем Эмилем Чораном (Сиораном) (см. его «Очерк декомпозиции», 1949), а классической литературной деконструкцией-декомпозицией можно считать «Улисса» Джемса Джойса.

Термин «постмодерн» родился достаточно поздно, и родился в Америке, зато был немедленно подхвачен европейскими, в первую очередь французскими, философами и литераторами.

Началом эпохи постмодернистской «деконструкции» можно считать появление в 1967 г. одновременно трех книг Жака Деррида – «Вещание и феномены», «О грамматологии» и «Письмо и отличие» («L’écriture et la différence»). В конце 1970-х уже идет речь о синтезе эстетических и социологических установок постмодернизма.

Можно детально анализировать саму по себе концепцию постмодернистского «Нового времени», но поскольку общие дискуссии о модерне и постмодерне ведутся со ссылкой на социально-культурные изменения в западном обществе, то стоит сначала определить ощущения конца Нового времени именно в этой реальности. Что же такого случилось за десять-двадцать лет до взрыва дискуссий о постмодерне в западном обществе, что можно было бы характеризовать как радикальный социально-культурный излом, который стимулировал поиски в направлении идеологии постмодерна?