Кровавый век - Мирослав Попович

Радикальная социальная трансформация еврейского сообщества – таково было направление политических взглядов сионистов социалистической ориентации, и это направление победило и дало те поразительные последствия, которые сегодня демонстрирует новое еврейское сообщество государства Израиль.

В основе радикально-реформаторских идей социалистов-сионистов, как бы странно это ни казалось, лежит острая и даже несправедливая национальная самокритика таких немецких социалистов – евреев по происхождению, как Карл Маркс и Мозес Гесс. Слова Маркса «эмансипация еврейства является эмансипацией общества от еврейства», отождествление «еврейскости» и «еврейства» с «торгашеским духом» были направлены не против евреев, а против «мировой буржуазии» и ее «торгашеского духа». И если Маркс последовательно пошел путем ассимиляции и ассимилирования, то Гесс не смог забыть своего еврейства и сказал в зрелом возрасте чрезвычайные слова:

«Вот я вернулся, после двадцати лет отчуждения, и стою среди своего народа, принимая участие в его праздниках, радостях и днях скорби, в его воспоминаниях и надеждах, в его духовных войнах как внутренних, так и тех, которые ведутся против культурных народов, между которыми он живет, но с которыми не может полностью слиться, хотя уже две тысячи лет сосуществует и дышит с ними одним воздухом. Одна мысль стоит передо мной, как живая, хотя я думал, что давно и навеки заглушил ее в своем сердце: это – мысль о моей национальности, о единстве, которые неотделимы от наследства моих предков, от Святой земли и Вечного города, где зародилась вера в Божественное единство жизни и в братский союз, который будет заключен между всеми людьми».[793]

Настоящий источник расхождений между этим возвышенным социализмом, воодушевляемым тем же шиллеровским романтичным «Обнимитесь, миллионы», что и социализм молодых Маркса и Гесса, с одной стороны, и правым радикализмом не менее романтичного Жаботинского, с другой, заключается в том, что эмоциональный, уязвимый, поэтический и талантливый Жаботинский, которого приятель его молодости Корней Чуковский сравнивал с пушкинским Моцартом, – Жаботинский не позволял ни себе, ни кому-либо другому таких критических упреков по адресу своей нации, которые позволяли себе Маркс и Гесс. Хотя именно Жаботинский организовал в годы Первой мировой войны еврейский легион в британских войсках и сделал больше всех для психологической самокритики послушного еврейства и формирования военной психологии, требуя согласия между нациями не на основе признания национальных изъянов и взаимной вины, а на основе взаимного признания наций такими, как они есть.

Полемика вокруг идейного наследства Жаботинского продолжается. Жаботинского называют интегральным националистом,[794] и для этого есть основания. Он был воодушевлен итальянским патриотизмом Рисорджименто, национальным чувством Мадзини и Гарибальди, но его коснулся и элитаристский национализм Муссолини. И, как это ни странно, именно в принципе согласия «нации с нацией», через признание нации как целостности со всеми ее недостатками и историческими грехами лежал путь Жаботинского к соглашению с украинским национализмом. Возможно, Жаботинский, признавая подлинность и непосредственную страстность украинского национализма, невзирая на свойственный ему антисемитизм, даже преувеличивал националистические мотивы в украинской культуре и ее якобы общую антисемитскую направленность. Однако согласие с украинским национализмом ему казалась крайне необходимым. Политический аспект дела заключается в том, что всестороннее соглашение невозможно было без понимания именно между правыми политиками обеих наций. Левым и либералам легче согласиться между собой, чем правым национал-патриотам. Израильские правые в этом отношении имеют хорошую проукраинскую традицию, которая идет от Жаботинского. Но и социалист может принять националистический принцип правого толка межнационального согласия в том смысле, что участники компромисса должны сознательно переступить через свое историческое прошлое, а не перечеркивать и забывать его. Чтобы это было возможным, следует помнить о тени, которую отбрасывает собственно прошлое на настоящее, и оценить ее как свою, а не чужую историческую тень.

Политические расхождения между правыми и левыми сионистами нашли выражение и в отношении к арабской проблеме. Поначалу, перед лицом турецкого фактора, и арабские, и еврейские лидеры высказывались с большим оптимизмом о возможностях взаимного компромисса. Среди высказываний Жаботинского по этому поводу, кроме выражений легкомысленного оптимизма, можно найти и намеки на то, что арабы понимают лишь силу. Во всяком случае, правые сионистские политики полагались также и на силу и готовились к военным столкновениям с арабами. Больше всего говорит о настоящих глубинных мотивах этой политики уверенность Жаботинского в том, что англичане поддержат евреев Палестины, поскольку освоение Святой земли является «обычной колониальной акцией».

Еврейская колонизация Палестины была, на взгляд Жаботинского, частным случаем европейской – в частности английской – колонизации Азии и Африки. Парадокс заключается в том, что Англия не имела никакого желания колонизировать Палестину с помощью евреев – перед ней стоял гораздо более острый вопрос построения отношений с арабами. В арабо-еврейском конфликте Англия, вопреки ожиданию Жаботинского, все чаще оказывалась на стороне арабов.

Реальность, тем не менее, больше напоминала сценарий Жаботинского, чем левый сценарий. Еврейская колонизация стала последней волной европейской колонизации территорий Средиземноморья, поскольку на землю Эрец Исраэль переселялись не те евреи, которые ее покинули под угрозой римских легионеров, а европейцы с общей культурой, люди, тесно связанные со всей тканью экономической, политической и духовной жизни европейской цивилизации. Эти связи оказались сильнее, чем конъюнктура английской имперской политики, и государство Израиль стало для мусульманского Востока воплощением христианского Запада, авангардом Народов Книги.

Так случилось, что чуть ли не самой болезненной точкой встречи западной цивилизации с архаикой Востока в конце XX века в который раз стали Святые места. История опять топчется на этих землях, кажется, будучи бессильной преодолеть инерцию веков, которая придает всем конфликтам идеологический и потому неразрешимый характер. До тех пор пока не будет найдена новая идеология войны и мира.

Постмодерн: метафизика и политика

Если верить французскому энциклопедическому словарю, слово «постмодернизм» родилось в мае 1980 г. О своей принадлежности к «постмодерну» заявили сначала несколько философов, преимущественно левых и в недалеком прошлом даже очень левых. Чисто камерные дискуссии о веке Просвещения и постмодерне вдруг переросли в увлечение достаточно широких кругов интеллектуальной и художественной элиты новейшей культурой и новейшей эпохой, осмысленной как духовный конец буржуазного общества и начало Новейшего времени.

«Катастрофизм» постмодерна скорее следует очертить как утверждения о нелепости и неосмысленности истории и человеческого бытия, которые действительно воспроизводит в усиленном виде безнадежность модернистского «декаданса» и не раз провозглашаемую концепцию абсурдности бытия.

Что же такое «постмодерн»? В универсальном европейском энциклопедическом словаре о постмодернизме сказано: «течение катастрофизма, условность литературных форм, фабулы, рассказы, частое использование имитации, цитат, пародии, наследования (Дж. Барт, С. Рушди, У. Эко и др.); в архитектуре, графике и промышленном дизайне сочетания исторических стилей, геометрических форм, часто контраста цветов; главные представители постмодернистской мысли: Ж. Ф. Лиотар, Ж. Деррида, Ж. Делёз, Г. Силвермен и др.».[795]

Вот что дальше говорится в упомянутом французском словаре: «…художественная тенденция конца XX ст., которая следует за модернизмом и порывает с его строгостью с помощью определенной фантазии, как в содержании, так и в форме».[796] Это «модерн»-то с его дадаизмом или Сальвадором Дали, оказывается, был слишком строг!

Анализ литературных произведений, которые относятся сегодня к самому типичному постмодерну, привел Д. В. Затонского[797] к выводу, что классическими образцами «постмодерна» можно считать также «Дон Кихота» Сервантеса, «Гамлета» и еще некоторые произведения Шекспира, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле, «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» Лоуренса Стерна. Черты «постмодерна» приобретает каждое явление, к которому применимы характеристики «культуры смеха», данные М. М. Бахтиным. Нервный смех, сопровождающий каждую встречу человечества с «нижним миром» и его силами, имеет общие черты с сегодняшней рафинированно-иронической литературой «постмодерна». Мнение Д. Затонского о вечных «коловоротах» культуры между «модерном» и «постмодерном» или его аналогами в давней истории может быть подтверждено многими примерами.