Медвежьи сны - Светлана Смолина

– Маша, ты не слышишь меня? О чем ты говоришь?

– О времени. – Маруся теребила шарфик и смотрела себе под ноги в ожидании неизбежного. – Оказалось, что времени прошло очень много. Три месяца, или четыре?

– Много времени, да, – подтвердил он, с трудом сосредоточившись на ее словах, и придвинулся совсем близко, глядя на склоненную голову с тонкой полоской пробора в светлых волосах. – Но я же и говорил про осень.

– Я не люблю осень, – почти прошептала она в попытке отвоевать себе еще немножко времени. – И зиму. Зимой мне тоскливо и страшно. И Пушкину я не верю. Врет он про осень! И про зиму врет, про все…

– Пушкину она не верит… – как будто про себя вздохнул хозяин и покачал головой, едва сдерживая руки. – И зиму не любит. Надо же, я чуть не забыл, какая ты!

– Я обычная… Просто пою в вашем ресторане. И живу.

– Просто поешь, да! И живешь! Иди ко мне!

Он обнял ее с настороженной нежностью, как в детстве обнимал мать, и прижал к себе, а она дрожала дождевой каплей на краю листа и не знала, куда девать руки. Он сам завел ее руки себе за спину, и она уткнулась лицом в его пиджак и почти перестала дышать.

– Как ты жила без меня, Машка? Я думал позвонить, но я не знаю, что говорить по телефону. Мне лучше так, с глазу на глаз. – Она едва заметно покивала, и он, вдохновленный молчанием, крепче обнял ее. – Мне некогда было думать. Ну, почти некогда. Но у тебя была уйма времени. Ты ведь что-то надумала, да? Ты же помнишь наш разговор? – Она снова покивала и судорожно сглотнула, оглушенная стуком его сердца. – Я хотел утром прийти на кофе… А вот не смог дотерпеть, поди ж ты! – Он отодвинул ее от себя, чтобы заглянуть в растерянное лицо. – Ты ждала меня, Маша?

– Я не знаю… – лепетала она, как ребенок, и прятала глаза. – Я ничего не думала, ничего такого.

– Ничего такого и не надо, – утешил он, улыбнувшись в темноту, и с нежностью коснулся ее волос. – Пойдем к тебе. Может, ты даже кофе мне нальешь, а?

– Я не могу. – Маруся зажмурилась, как будто ожидала удара. – Уже поздно для визитов.

– Мне что, посидеть у твоей двери до утра, чтобы приличия соблюсти? – все еще не понимая серьезности ее слов, хмыкнул он.

– Не надо сидеть, лучше уехать.

– Маш, это больше не смешно, я не уеду. Мы это уже проходили.

– Не смешно, – согласилась она и вздохнула. – Я ждала, да, но я не могу вот так сразу. Я еще не готова.

– Не готова, – повторил он, проявив чудеса ангельского терпения. – Тебе кажется, что у нас впереди еще миллион лет? Что мы никуда не опаздываем?

– Не опаздываем, конечно! – подтвердила она и рискнула посмотреть на него с благодарностью. – Может, и не миллион, но торопиться же некуда?

– Торопиться, говоришь… – Он все еще обнимал, уже не надеясь. – Скажи на милость, зачем я тогда уезжал?

– Работать?

– Ну, работать, само собой! Но я дал тебе время…

– Мне не нужно давать время, Дмитрий Алексеевич. Время нельзя дать или забрать. Оно просто есть. Мне нужно привыкнуть и разобраться в себе.

– Понятно… – протянул он и выпустил ее из рук. – Времени навалом, а тебе надо разобраться с собой, как с сопроматом.

– Вы понимаете? – не вполне уверенно поинтересовалась она и подняла на него сомневающиеся глаза.

– Ни черта я не понимаю! – чуть не задохнулся от раздражения он и спрятал в карманах сжавшиеся кулаки. – То есть вообще! Ты просто жила все эти месяцы, пока меня не было, ты ни о чем не думала, ты не любишь осень и не хочешь, чтобы я приходил. Это как раз понятно. Не понятно, какого дьявола я здесь стою и слушаю этот бред! Почему я решил, что ты не такая, как все?

– Потому что я не такая, – с внезапно накатившей обидой сказала Маруся. – И не надо повышать на меня голос.

– Ты не такая, точно. Ты чокнутая! Тебе надо голову лечить. Серьезно этим вопросом заняться, обстоятельно! Может, конечно, у тебя крыша едет из-за отсутствия мужика. Записать тебя на прием к психиатру? Или к сексопатологу? Пожалуй, к обоим! Не помешает.

– Запиши, – тихо ответила она и пошла к подъезду, обойдя его как зачумленного.

Он смотрел на ауди, на потерявшуюся в темноте дорогу, на черную шерстяную тучу, ползущую прочь из города, слышал, как Филька забил хвостом и как запищал домофон, приглашая жильцов в подъезд.

– Ей надо привыкать и разбираться в чем-то там… А мне хватит одной ночи, и пусть потом живет, как знает.

Дверь мягко закрылась, а он, не вспомнив от злости нужных цифр, просто рванул ручку на себя. Магнит поддался его силе, как все живое и неживое, с чем мужчина имел дело, и пропустил его в освещенное нутро дома вслед за Марусей и ее четвероногим охранником. Женщина в дверях лифта увидела решимость на лице хозяина и даже не попыталась спрятаться за собакой.

– Сиди! – коротко приказала она псу и, нажав кнопку нужного этажа, осталась наедине со своим преследователем.

– Ты отдаешь себе отчет в том, что творишь? – заорал он, забыв, что на дворе ночь.

Она ничего не ответила, но глаз не опустила и не отступила, словно не боялась его бесконтрольной ярости.

– Мы пойдем к тебе. – Он понизил голос и двинулся на нее, как голодный хищник. – Сию же минуту, потому что не в чем тут разбираться. Я тебе и так объясню. Все очень просто. Проще некуда. Я тебя хочу.

– И ты всегда получаешь, что хочешь, – закончила за него примадонна. – А еще у меня контракт, который дает тебе право на все.

Дмитрий Алексеевич ждал слез, испуга, сотен слов, которыми она станет оправдываться и снова уговаривать его подождать и которые он перечеркнет одним своим «хочу», а она не плакала, не боялась и словно стала на голову выше.

– Зачем куда-то ходить, Дима? Здесь нет никого.

И Маруся принялась расстегивать плащ, глядя ему в глаза.

Сдернула тонкий оранжевый шарфик с шеи и разжала ладонь. Шарфик сполз по ее бедру на пол и свернулся лисенком у ног. Пуговицы на блузке были совсем крохотные, и их было слишком много. Ему удалось бы избавиться от них одним рывком, как открыть тяжелую дверь с магнитом. Но она невозмутимо трогала каждую, открывая покрытый загаром треугольник кожи над кружевом бюстгальтера, потом полоску кружева, потом не тронутый солнцем живот. Дмитрий Алексеевич смотрел на нее как завороженный и не мог прикоснуться и сказать что-то значимое, будто их разделило звуконепроницаемое стекло. Она, не отводя взгляда, повернула на талии юбку и поискала сбоку молнию. Если юбка тоже упадет к ее ногам, он сойдет с ума. Он не вынесет этой пытки ее вызывающей покорностью, забудет про подъезд и про то, что хотел ее не на один раз, а надолго, может быть, навсегда.

Почему она решила, что с ним можно играть? Разве он мальчишка, которого забавно таскать за собой на шелковом шнурке, отталкивать и снова приближать? Откуда ей знать, чего ему стоило просто оставаться рядом, какие сны будили его в Питере все эти недели, о чем он думал, когда ждал ее после концерта, прячась в ночи от посторонних глаз. Она не догадывается, что он заводится от ее запаха, от прикосновения к ее щеке, от ее волос, щиколоток и ложбинки между ключицами, от ее голоса и русалочьих омутов за темной гладью зрачков. И ему не надо ни к чему привыкать, потому что самое лучшее было бы отвыкнуть, забыть, ни в чем не разбираться и даже не смотреть, как плавно опускается и поднимается на ее груди цепочка под расстегнутой блузкой. Но не смотреть он не может и не хотеть не может. Если бы мог, уже два часа как развлекался бы с Люськой в соседнем доме и думать забыл о строптивой шансонетке. О чужой жене, ни разу не изменившей брошенному мужу за все месяцы своего одиночества в далеком медвежьем углу.

Он подхватил падающую юбку, вернул ей на талию, обжигаясь от прикосновений, и в ярости от своего бессилия дернул молнию вверх. Она чаще задышала и только смотрела и смотрела без страха в приблизившееся лицо.

– Ты все еще любишь его? Ты не можешь его забыть?

Маруся затаила дыхание. Губы обиженно дрогнули, а ресницы предательски намокли.

– Ты же сама уехала! Тогда почему ты все еще с ним? И если ты так любишь его, то зачем было уезжать?

Она вдруг справилась со слезами и повернула к нему лицо. И было в ее взгляде нечто знакомое, мучительное, забытое, как из детства или из давних снов, о которых он старался забыть. Снов, где он был не такой, как сейчас. Где мать была живой и брала его за руку, когда вела в школу. Где отец таскал его на плечах и называл строгим словом «сын». Где сам он помнил о себе что-то важное, за что его можно было любить.

– Маша, – сделав над собой усилие, заговорил хозяин и взял ее непокорную голову в ладони. – Я должен был сдержаться, но я не привык так жить… в твоем неопределенном будущем. Мне нужна нормальная жизнь сейчас, а не когда-то потом… Нормальная женщина…

Он не мог больше смотреть в ее говорящие на языке его снов глаза, он потрогал взглядом приоткрывшиеся в немом ответе губы и голубую жилку на шее, и теперь точно запомнил место, куда спускалась золотая цепочка с крестиком, – прямо на границе тела и кружев. Она переступила с ноги на ногу, задев его ботинок носком своей туфли, и Дмитрий Алексеевич, покосившись на рыжий шарфик на полу, вернулся к ее губам. От нее пахло чем-то цитрусовым, словно в пальцах растерли листок лимонного дерева, и еще шоколадом и сигаретным дымом. Потому что она любит шоколад и поет в клубах дыма в его ресторане, исполняя условия контракта. И если бы она только позволила… если бы согласилась…