Военное просвещение. Война и культура во Французской империи от Людовика XIV до Наполеона - Кристи Пичичеро

Этиология болезней Тиссо основывалась на поляризации между городской и сельской культурой и сообществами, что во многом походило на дуализм физиократов[101]. В то время как деревенские жители, которые вели простой, более «естественный» образ жизни, обладали крепким здоровьем, городские жители, особенно те, кто входил в элитное общество le monde, были чрезмерно хрупкими и подверженными патологическому влиянию окружающей среды. Энн Вила поясняет:

По шкале Тиссо городской/светский образ жизни лежит на точке, которая наиболее отдалена от естественного состояния человека и потому несовместима с крепким физическим и моральным здоровьем. Светскость, как утверждает Тиссо, подрывает силу тех, кто родился с ней или стремится к ней, ведь она запустила эпидемию фальшивых наслаждений, искаженных моральных ценностей и плохих физических привычек, которые распространились в обществе [Vila 1998: 192].

Многие военные мыслители соглашались с анализом Тиссо. Считалось, что жизнь в Париже и Версале привела к катастрофическому упадку аристократического боевого кодекса, затронувшему моральные, физические и социальные аспекты. Этот упадок выражался в ярко выраженных гендерных характеристиках и выставлял «светских» офицеров как немужественных людей. Военные и невоенные интеллектуалы предполагали, что mondanite, чей кодекс подчеркивал поверхностные формы социальности и учтивости в сочетании с легкомысленным весельем (legerete), находилась во власти вкусов, привычек и действий женщин. В трудах о гендере и французских нравах (moeurs) того периода утверждалось, что женщины имели сильное влияние в этой области, потому что легкомыслие, веселье и склонность к роскоши считались их врожденными качествами[102]. В “Lesprit des nations” («Дух наций», 1752) Франсуа Иньяс д’Эспьяр де ла Борд (1707–1777) отмечал неоднозначность многих интеллектуалов-мужчин касательно мощного влияния, которое женщины сохраняли над мужчинами le monde и в более широком смысле над французскими нравами. С одной стороны, де ла Борд утверждал, что «француз обязан своей любезностью, которая отличает его от остальных людей, женщинам», но позже с горечью признавал: «Иностранцы говорят, что во Франции мужчины недостаточно мужественны»[103].

Не только иностранцы считали французов «недостаточно мужественными». Интеллектуалы и военные мыслители XVIII века также верили, что французские мужчины – особенно в армии – стали жертвой культурного влияния женщин во вред своей военной науке и маскулинной воинственности. Они стали чрезмерно женственными в своих нравах, до смешного вежливыми и извращенными в своем пристрастии к чувственным и материальным удовольствиям. Позднее в том же столетии Луи-Себастьян Мерсье (1740–1814) в своем “Tableau de Paris” («Картины Парижа», 1781–1788) перефразировал обвинение многолетней давности, заявив, что

…роскошь столицы убивает не только смелость, но и воинственный дух наших офицеров. Прелести женоподобной и чувственной жизни несравнимы с тяжелым трудом и тяготами войны: солдатам не нужны наслаждения, подходящие для богатых торговцев, неработающих граждан или ценителей искусства. Пожалуй, я вижу реальное ослабление нашей воинской доблести [Mercier 1782: 89].

Трактаты, мемуары и письма, датируемые началом XVIII века, – от “Mémoires” графа де Кенси до рукописей, переданных в Военное министерство, – уже давно рассматривали эту культурную загадку и ее опасные последствия в военной сфере. В своих работах военные писатели затрагивали лингвистические и социальные проблемы, которые, по их мнению, были напрямую связаны с «гражданской» жизнью офицеров-дворян. С этической и лингвистической точки зрения система ценностей и язык аристократической службы были запятнаны системой и языком le monde, что привело к смысловому искажению главных понятий традиционного этоса офицера-дворянина: gloire, honneur, vertu, merite [Pichichero 2009]. Эти означающие объединили в себе порочные означаемые, такие как неослабевающее высокомерие, тщеславие, непрофессионализм и упадок нравственности.

Считалось, что эти ошибочные приоритеты проявлялись в падении аристократической социальности, которая ставила под угрозу военную эффективность. Как утверждалось, офицеры погрязли в поверхностной культуре сплетен и мелком соперничестве, характерном для le monde. Корпуса морских офицеров были в вооруженных силах наиболее конфликтными. Презрение ярко проявлялось между officiers rouges Большого корпуса, officiers bleus в запасе, представителями коммерческого флота и intrus («вторженцами») из армии, такими как Бугенвиль и д’Эстен, которым корона присвоила высшие военно-морские звания, несмотря на отсутствие морского опыта. Военные на кораблях конфликтовали с наземными гражданскими руководителями, управляющими портами и оружейными предприятиями. Офицеры и моряки, прикрепленные к разным морским портам, смотрели друг на друга с высокомерием и даже ненавистью. Арман Луи де Гонто, герцог де Лозан (позже стал герцогом де Бироном) был потрясен, увидев, что в подразделениях флота, оторванных от Бреста и Прованса (севера и юга), «между собой офицеры ненавидели друг друга: офицеры из Бреста называли офицеров Средиземноморья “пресноводными моряками” Была ли эта дерзость оправдана хоть какой подлинной наукой? Никоим образом»[104].

В армии военный министр Марк-Пьер де Войе де Польми, граф д’Аржансон, порицал всех, кто сеял жесткое соперничество между людьми из одного подразделения. Он осуждал тех,

…кто приходит в восторг, когда офицеры их подразделения получают официальный выговор, людей, которые вместо того, чтобы стремиться скрыть подобное бесчестье, находят удовольствие в распространении слухов не только в своем полку, но и среди публики. Разве это не позор, что подразделение, состоящее из якобы честных людей, желает уничтожить друг друга? <…> Ежедневно мы видим целые полки, которые ведут себя так, словно они враги. Откуда берутся подобные идеи? Как возникает такое отсутствие société?[105]

По мнению д’Аржансона, офицеры и целые полки больше заботились об уничтожении репутации друг друга, чем вражеской армии. Доказательств этого утверждения в армии XVIII века было предостаточно. Наглядным примером служит жестокий конфликт между полками Оверни и Мэна в апреле 1776 года. Когда оба полка были размещены в гарнизоне в Лилле, на караульной будке на границе гарнизона кто-то написал мелом: “Vive l’Auvergne et Merde pour du Maine” («Да здравствует Овернь и к черту Мэн»). Это заявление кажется скорее глупым, чем злобным, однако оно быстро накалило ситуацию, когда капрал полка Мэна сжег униформу солдат Оверни, чтобы показать коллективную ярость своего полка. Соперничество переросло в жестокость: два полка объявили друг другу негласную войну, что привело к оскорблениям, дракам и стрельбе[106].

Желание д’Аржансона упомянуть «целые полки» имеет большое значение. Вместо того чтобы сосредоточиться лишь на офицерах высшего ранга, д’Аржансон мыслит шире, заставляя задуматься о культуре и поведении младших офицеров и солдат. Реформаторы критиковали плохое отношение офицеров к своим солдатам и связывали социальную травлю с боевыми неудачами. Гольбах в “La morale universelle” («Универсальная мораль») осуждал «отвратительное зрелище» «командиров, которые при своей роскоши, щедрости и роскошных обедах морят лагерь голодом», позволяя «толпе праздных слуг купаться в роскоши, пока у изнуренного солдата нет даже предметов первой необходимости» [Holbach 1776, 2: 127]. Другой автор отмечал,