Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

– Нет у меня машины, – сказал тощий. Это был прокурор.

Но Незлобин чувствовал, что толстяку хотелось ему помочь. Поэтому, уговаривая прокурора, он обращался к толстому, понимавшему, что неудобно отказывать военкору центральной газеты, который приехал, чтобы повидаться с матерью и, может быть, отправить ее к родным. Он перечитал командировку и раскрыл потонувший в толстых пальцах корреспондентский билет.

– У тебя же идет машина в Воскресенское, – сказал он. – До Ручьев рукой подать.

Прокурор угрюмо взглянул на него:

– С подследственным идет машина.

Помолчали.

– Подождите меня у подъезда, товарищ, – сказал Незлобину здоровяк.

Он съездил куда-то на машине и через несколько минут вернулся.

– Грузовик тебя устроит?

– Благодарю вас, конечно, устроит, – ответил, не решаясь назвать его на «ты», Незлобин.

Молча проехали они Вельск. Недалеко от станции, во дворе, огороженном высоким забором, стоял деревянный двухэтажный дом. Ворота распахнулись, часовой по форме взял «на караул», и Незлобин понял, что лысый мужчина в форме без знаков различия был начальником небольшого завода и что в доме, у которого они остановились, помещалось управление или какая-то контора.

– Сидоров, – сказал он в стоявший на столе высокий рупор, – придет к тебе товарищ. Накорми и дай ему трехтонку до Ручьев.

Из столовой Незлобина провели в гараж, и он отправился на трехтонке вдвоем с шофером, который за всю длинную дорогу сказал только, что в армию его не взяли, потому что он чахоточный, и грубо срезал Незлобина, когда тот о чем-то спросил.

Мать не заплакала, когда он уже в сумерках вошел в избу, тускло освещенную лучиной, горевшей в треножнике, коротко вскрикнула и, обняв, долго не выпускала.

– Димочка, – только и сказала она.

Она была худенькая, с жидкими волосиками, не закрывавшими уши, в пенсне с широким шелковым шнурком – Незлобин с детских лет его помнил. Думая о том, как они встретятся, он представлял себе мать очень постаревшей, похудевшей, согнувшейся и почему-то с головой, ушедшей в плечи. Ничуть не бывало! Только волосы сильно поредели и, тоненькие, разлетались при каждом движении. Но голову она по-прежнему гордо откидывала назад, держалась прямо, и Незлобин, целуя ее руки, едва удержался от слез, когда она сказала, что «здесь она почтена общим доверием». Ее всегда принимали за врача, в Ручьях она лечила и вылечила многих, и как только по деревне разнесся слух, что к Елене Григорьевне приехал сын, да еще с фронта, в избе, подождав для приличия полчаса, набилось много народу. Елена Григорьевна отнеслась к появлению людей признательно, но строго. С достоинством поблагодарив каждого, она выставила соседей, оставив только рябую неуклюжую девушку с большим ячменем на глазу.

– Обещала, – коротко объяснила она сыну.

И с нежностью, с изумлением он увидел, как девушка стала перед матерью на колени, и Елена Григорьевна, сменив догоравшую лучину, стала водить перед больным глазом своим обручальным кольцом. Это было лечение. Мать верила в предсказания, заговоры, приметы. Это было странно для человека, некогда окончившего Петербургскую консерваторию. Но Незлобин любил ее и за то, что она лечила ячмени обручальным кольцом.

Девушка поклонилась в пояс и ушла, а Незлобин и Елена Григорьевна стали укладывать вещи. О том, чтобы остаться, не могло быть и речи. В Перми была дочь Лариса – «хорошо устроена, работает костюмершей в Кировском театре, получает хороший паек, и они не будут ссориться, как прежде». Мать молча слушала его. Она сомневалась в том, что все будет так благополучно, как казалось сыну. Вот он взрослый человек, ему тридцать девять лет, военный корреспондент, а, как ребенок, хочет, чтобы все было всегда хорошо. Еще пятилетним мальчиком спрашивал: «Мама, все всегда хорошо?» Он слишком склонен к жизнерадостности, к оптимизму. Не женился. До сих пор! А пора. Говорит: «Понимаешь, я так не могу. Мне надо непременно влюбиться». Вот приехал за ней. Это было трудно. Но теперь она будет ближе к нему, хотя от Крайнего Севера, где он работает, до Перми две или три тысячи километров.

– Лариса знает?

– Да, я предупредил ее, но почему-то не получил ответа.

Весь вечер он помогал ей укладывать вещи. Сложно было с маринованными грибками, которые она ни за что не хотела оставлять. Но в конце концов были уложены и грибки. До Коноши они добрались рабочим поездом в сумерках следующего дня. На станции Вадим Андреевич нанял двух баб, заменявших носильщиков, – поезд приходил переполненный и стоял только три минуты. Он беспокоился, удастся ли найти для матери место. Она сидела на мешках, поправляя пенсне и спокойно поглядывая вокруг. В суматохе шумной станции она одна была неторопливо-спокойна. Незлобин засмеялся и поцеловал ее. Он не обещал писать каждую неделю, как она просила.

– Мамочка, раз в две недели, идет? Да ты не беспокойся. Может быть, в январе удастся приехать.

Все вагоны были закрыты, когда поезд пришел. Бабы куда-то пропали, и Незлобин, подтащив мешки и чемоданы к площадке, стал с бешенством стучать руками и ногами в первую попавшуюся дверь. Проводница открыла с ругательствами, он поставил ногу в узкую щель, не давая закрыть, и злобно сунул прямо ей в лицо корреспондентский билет. И не помог бы ему этот билет, если бы в последнюю минуту не подоспели бабы. Незлобин не расслышал, что они сказали проводнице, но та отступилась, и мешки полетели на площадку. Мать не успела проститься с ним, затерявшись в темноте, в тесноте душного вагона. Бабы оправдывались. Он отдал им оставшиеся горшочки с грибами, заплатил хлебом и остался один на опустевшей платформе. Это было так, как будто не он, а кто-то другой, втрое сильнее, колотя ногами в дверь, ругался по матери и так громко кричал на проводницу, как ни на кого никогда не кричал. Мать уехала – это было трудно вообразить. Все