Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

работать, и хотя он говорит, что я ничуть не мешаю ему…» Бог знает почему, но слезы набегают на глаза, строки сливаются. Маша вытирает глаза платком и снова принимается за работу. Откуда берутся эти слезы? Ведь все хорошо, она счастлива, почему же ей страшно, что все – хорошо? «Он нуждается в одиночестве – вот что никогда не приходило мне в голову. И в его простоте, в его неуклонности есть что-то сложное, необъяснимое. Боже мой, ведь я не уверена, что так уж необходима ему! А дочка?» Она целует дочку, поправляет на ней одеяльце, и эти мысли начинают казаться ей выдуманными, пустыми…

У Коншина всегда один и тот же маршрут, не мешающий и даже помогающий думать своей привычностью, не отвлекающий внимания. Он идет вдоль просеки, как всегда отмечая знакомые места: вот две ели и рядом дуб с красной отметиной – до сих пор не спилили, а теперь, пожалуй, и не спилят, потому что на нем появилась большая зеленая ветвь. «Держись, старик!» – говорит ему Коншин. Сосна, перегородившая просеку, так и лежит там, где упала, и тропинка далеко огибает ее. А вот небольшая поляна с другой, флаговой сосной, привольно раскинувшей свои могучие выгнутые ветви-стволы. Петр Андреевич здоровается и с ней.

…Он вернулся к одной из старых, «боковых» работ, и ему хочется растолковать ее, вглядеться, раскрыть причину неудачи. Там, за главным, мерещится что-то еще более главное, уже почти разгаданное, и Петр Андреевич мучается над этим «почти».

ЭПИЛОГ

Проходит три года, автор случайно снимает с полки «Двухчасовую прогулку» и входит в нее, как в полузабытый загородный дом. Полузабытый? Да – так много произошло с тех пор, как он окружил себя своими героями, постарался разгадать их (каждый человек – загадка), а потом выдумал их. Выдумал? Да, такая работа.

– Ты написал сказку, – говорит ему один из друзей.

И автор задумывается. Может быть, он всю жизнь пишет сказки? Задумчиво бродит он по комнатам. Вот это, кажется, удалось, а это – нет. Скуповато построен дом, мало света, надо бы сделать окна пошире.

И ему, как Коншину, начинает мерещиться, что за главным он не разглядел самого главного. Что значительные подробности пробежали рядом с ним и догнать их, оценить их так и не удалось.

Лежат в архиве отслужившие свою службу документы, отчеты, стенограммы. Живут и действуют те, о которых рассказано в этой книге. Те – да не те! Коншину удалось все-таки перевести в институт Саблина свой отдел. Врубов на пенсии, катраны – уже немногие – еще существуют.

Историями по-прежнему набит белый свет. Они совершаются открыто или втайне, сталкиваясь или осторожно обходя друг друга. Веселые, грустные, занимательные – стоит только наклониться, чтобы поднять любую из них. Но мимо одних вы проходите равнодушно, а в другую начинаете вглядываться, догадываться, что она – «ваша». Что она принадлежит вам и не станет мешать своему преображению.

И вот начинается строгий отбор, вспоминается собственная жизнь, обдумываются отношения. Еще не найдена таинственная связь, которая, может быть, заставит читателя листать страницу за страницей. Белый лист лежит на его столе, и на нем – никуда не денешься – уже написана первая фраза.

И думал – не зачеркнуть ли ее? Автор прощается с недавно построенным, но уже далеко от него, как на колесах, откатившимся домом. Вопрос – написал он роман или сказку – остается открытым.

1977–1980

Наука расставания

МОСКВА, 1944

Секретарь редакции Нина Викторовна, с которой Незлобин был в прекрасных отношениях, сделала большие глаза, увидев его, и всплеснула руками:

– Что вы сделали? Ага, понимаю! Вы разминулись с приказом!

Политуправление, заметив, что военкоры проводят в Москве больше времени, чем на фронте, вторично запретило покидать армию без разрешения, и, очевидно, Незлобин был первым, кто нарушил этот приказ.

– Вы были в отделе кадров?

– Нет еще.

– Скажите, что вы разминулись. А там…

Незлобин отметился и вернулся.

– Доложила, – сказала Нина Викторовна, – молчит. Плохо дело! Придется повиниться. Шиллера в мешке не утаишь.

Редактор вышел из кабинета и, не здороваясь с Незлобиным, прошел мимо.

– Худо! Трое суток на губе обеспечены.

– Да. Но на трое суток я плевал. Даже хорошо. Отдохну. Командировка погорит, вот что действительно худо.

И он объяснил Нине Викторовне, что надеялся получить командировку в Вологодскую область. Там жила где-то в глуши его мать, эвакуированная из Ленинграда. Он надеялся отправить ее в Пермь к сестре.

– Обойдется, – сказала Нина Викторовна.

Она была лет сорока, пухленькая, коротко стриженная, с колечками на висках, с насмешливыми глазами. В редакции она славилась своими «плодами житейской бодрости», так она называла свои афоризмы.

Прошел добрый час, прежде чем редактор вернулся. Шинель без погон болталась на нем, почему-то он всегда ходил в шинели… Еще не было случая, чтобы он заставлял Незлобина дожидаться так долго. Корреспонденции с Северного флота появлялись редко, и можно было рассчитывать, что материал немедленно пригодится. Раздался звонок. Нина Викторовна ушла в кабинет.

– Береги челюсть смолоду, – сказала она. – Вас!

Редактор был скромный работяга, старый, не терпевший бездельников журналист. Он вытаращил усталые, покрасневшие под очками глаза, когда Незлобин положил перед ним два очерка о том, что слали в Варангер-фиорде