Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

Но может ли быть, что в квартире знатока искусства, русской живописи двадцатых годов, любителя музыки и театра происходили подозрительные сборища, на которых крупно играли? Да не просто играли, а обыгрывали до нитки незнакомых или полузнакомых людей. Истина перемешивается с вымыслом – об Осколкове начинают говорить как о вожаке московских шулеров, как о виртуозе мошенничества, которого знает и уважает весь карточный мир. Необыкновенный факт постепенно приобретает не менее необыкновенную психологическую основу: у него бывают падения и взлеты, однако многолетний опыт не позволяет ему опуститься, он знает, что в этом случае ему придется отказаться от двойной жизни, в которой он находит особенную остроту и прелесть.

Эти предположения принадлежат самым младшим сотрудникам – тем самым, которых Врубов прислал для «укрепления отдела». «Талантливые мальчики», – замечает, оценивая этот психологический анализ, Левенштейн.

Кто знает? Может быть, они правы?

Где-то вспыхивает слушок. Странный слушок, почти нелепый, ему невозможно поверить! Он прокатывается и замирает. Потом снова вспыхивает в самом незаметном уголке института. Намеки, удивленные восклицания, двусмысленности, злорадные шутки, выразительные жесты – палец к губам – и неопределенное пожимание плечами. Он прокатывается еще и еще раз, приобретая твердость. Он не смолкает. Он становится уже не слушком, а слухом, который разрастается, принимая все более отчетливые очертания. Между тем герои этой книги, уже давно занявшие свои места, окружают автора, который чувствует себя среди них своим человеком. Он еще и еще раз возвращается к «тетради планов», просматривает черновики. Что еще может пригодиться? Вчерашний день, случайная встреча? Происшествие, которое необходимо рассказать, чтобы читателю стало ясно то, что происходит на последних страницах романа? Врубов звонит Петру Андреевичу и просит его заглянуть. Заглянуть? Вот именно. Если у него есть время.

Коншин впервые был у Павла Петровича и подивился сравнительной скромности его квартиры, небольшой, даже скорее маленькой. В кабинете стоял старый кожаный гарнитур с глубокими удобными креслами. На стенах висели портреты Пастера и Коха. Уютно тикали висевшие над книжным шкафом тоже старые часы с медным циферблатом.

– Ну-с, Петр Андреевич, вот вы и у меня – лучше поздно, чем никогда. И как это я раньше не догадался пригласить вас. Ручаюсь – доброй половины недоразумений не было бы! Недаром же государственные деятели предпочитают личные контакты.

Таким Коншин его еще не видел. Он был в какой-то не то домашней, не то охотничьей мягкой куртке, лысая голова весело сияла, а в глазах – трудно поверить – затаилось тоже веселое, лукавое выражение. «Ну, держись», – подумал Петр Андреевич.

– Вы, я полагаю, спрашивали себя, зачем этот старый, ну, скажем, дипломат вас пригласил. Ответ покажется вам странным: познакомиться. Ведь, в сущности, я почти не знаю вас. Деловые отношения не в счет. На работе мы волей-неволей вступаем в некие, я бы сказал, маскарадные отношения. Слов нет, они неизбежны. Более того – необходимы. На работе не станешь всем и каждому исповедоваться, не правда ли?

– О да, – вежливо ответил Петр Андреевич.

– А ведь иногда хочется поговорить именно откровенно. Ну, скажем: попробуйте вообразить себя на моем месте. Вы думаете, я не вижу, что институт рыхлый? В нем действует одновременно множество колесиков, пружин и винтиков, и действует разнонаправленно, – я имею в виду личные отношения.

Он помолчал, быть может надеясь, что Коншин согласится. Но Коншин промолчал.

– Вы могли бы без лишней скромности – а она вам в высшей степени свойственна – сказать, что ваш отдел лучший в институте. Любой сотрудник, в том числе и я, не может с этим не согласиться.

– Благодарю вас.

– И не удивительно, что это вызывает весьма сложные чувства, о которых вы даже не подозреваете.

– Очень даже подозреваю.

Врубов поморгал.

– Находятся люди, – продолжал он, – нет необходимости их называть, они стараются встать между нами. Между тем я совершенно ясно представляю себе, что случилось бы, если б ваш отдел перешел в другой институт. Может быть, на первый взгляд ничего особенного! Но я, как директор, обязан смотреть с более широкой точки зрения. И я почти убежден, что в этом случае институт, ну, что ли, потускнеет. А между тем по иерархии он занимает в сознании биологов всего мира весьма заметное место.

«К чему ты, сукин сын, клонишь?» – подумал Петр Андреевич. Эти комплименты в особенности напугали его.

– Мне известно, что вы хотели перейти к Саблину. Слов нет, у него хороший институт, и ему хочется, чтобы он стал еще лучше. Но у него нет помещения для вас, и хотя я слышал, что Арнольд и Семенов готовы потесниться, вам придется втискиваться, а это лишит вас спокойной работы на годы.

– На годы?

– А что вы так удивлены? Проект нового здания только что утвержден, и даже если у Саблина это дело заиграет, раньше чем лет через пять рассчитывать не приходится.

– Рабочая атмосфера важнее помещения.

– Верно. Но теснота неизбежно начнет сказываться на отношениях, то есть именно на рабочей атмосфере.

Они помолчали.

– Между тем время идет, – продолжал Врубов. – Появляются новые люди. Вот на последней конференции Кременецкая выступила с блестящим докладом.

– Да, она очень способный человек, – согласился Коншин.

– Какие же из этого вышесказанного, как говорили в старину, следуют результаты? А следует то, что ваш отдел надо расширить. Мы, помнится, уже говорили о третьей лаборатории, не так ли?

– Да.

– Вот и должно ее организовать. И по всей видимости,