Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

чем говорить с Врубовым, следовало бы… – Он сдержался. – Так он считает, что все уладится?

– Не он, а я.

– Ах ты?

– Я думаю… Впрочем, даже не думаю, а точно знаю, – она подчеркнула это слово, – что, если ты возьмешь назад свое заявление об уходе, он отменит приказ.

Коншин остановился и пристально посмотрел ей в лицо.

– Так, – сказал он. – Ясно. То есть ясно, зачем ты приехала. Или, точнее, ясно, кто тебя подослал.

– Не подослал, а попросил съездить.

– А почему именно тебя? Очевидно, у него есть для этого свои основания?

– Да, но не те, о которых ты думаешь. О наших отношениях я ничего ему не рассказывала…

– Еще бы! О наших отношениях знал весь институт!

– Ну, это другое дело. Ему я ничего не говорила. Ты сам подумай – зачем? Просто ему известно, что мы давно знакомы.

– А, просто! – стараясь успокоиться, сказал Петр Андреевич. – Стало быть, Врубов просил, чтобы ты уговорила меня взять назад заявление? А собственно говоря, почему вдруг такой оборот?

– Потому что его вызвали в бюро отделения, и Кржевский… Не знаю, о чем они там говорили. Правда, он ждет выборов в академии и надеется, что Кржевского не выберут, – но ведь могут и выбрать?!

– Очень хорошо, – начиная звереть, сказал Коншин. – Ты, стало быть, у директора на побегушках? А хочешь, я тебе скажу, что из тебя получится? Или, точнее, что из тебя имеет быть?

Он не знал, почему «имеет быть» точнее, он уже не помнил себя.

– Тебе сейчас трудно, потому что Ватазин болеет. А потом, после докторской, ты сама его спровадишь, чтобы занять его место. Ты его с помощью того же Врубова доконаешь, потому что у тебя мертвая хватка. А потом, когда он умрет или уйдет, ты вместе с Врубовым будешь управлять институтом. И тебя будут бояться так же, как и его, потому что тебе, как и ему, наплевать на науку. Ты будешь сталкивать людей лбами, ты будешь подкапываться под тематику чужих лабораторий. Ты научишься сговариваться заранее, чтобы провалить того, кто станет тебе сопротивляться или просто не захочет участвовать в твоей игре. Ты будешь и хитрить, и притворяться простодушной, и лицемерить, пока не станешь в конце концов тем же Врубовым, только в юбке, а может быть, еще и пострашнее, потому что он все-таки был когда-то человеком науки. А теперь передай, пожалуйста, своему патрону, – успокаиваясь, сказал Коншин, с удовольствием наблюдая, как, побледнев, она жестко поджала губы, – что я возьму назад свое заявление лишь только в одном случае: если он отменит приказ.

61

Наконец шевеленье произошло, она его узнала не сразу, это был радостный день. Пришло спокойствие и вместе с ним странное чувство все усиливающегося нарушения. Она была нарушена, она была не она. Впервые появилось ожидание приближающейся опасности – нешуточной, грозной.

Маша не испугалась, она знала, что надо справиться с этим чувством, – и справилась. Ничего особенного, просто теперь ей приходилось носить еще и этот страх вместе с ощущением долгожданного счастья, тревоги. Тайком она написала маленькое прощальное письмо – кто знает, все может случиться!

Никогда еще Петр Андреевич не был так внимателен к ней, так настоятельно заботлив и добр. Иногда ей казалось, что с появлением ребенка он ждет исполнения каких-то особенных тайных надежд. Появление ребенка связывалось в его сознании с освобождением от душевной усталости, от сложного сплетения неизвестности и риска – словом, от того, о чем он не хотел и не мог рассказать ей, а она, в свою очередь, не хотела и не могла заставить его сделать это.

По ночам, когда не спалось, она думала о странной одновременности своих двух душевных состояний. В ней была новая жизнь, ее тело было как бы удвоено, ее ни на минуту не оставляло счастье исполнившегося желания. Но впереди была неизвестность, опасность, тревога.

Она простудилась, врачи запретили антибиотики, которые могли повредить ребенку, и пришлось лечиться домашними средствами, а грипп был затяжной, тяжелый. Но она выкарабкалась. Когда на грудь клали горчичники, он (или она) начинал лупить ногами и ворочаться, как медвежонок. И начинался бесшумный диалог с неведомым явлением, которое «нарушало» ее, которое причиняло ей боль, которое она ждала радостно и нетерпеливо. «Ну, миленький, успокойся, – уговаривала она его, – перестань барахтаться. Ты девочка или мальчик?»

62

«Москвич» останавливается у бывшего купеческого дома в Лоскутове. Хозяин открывает сам – он в пижаме, и они просят его одеться. Может быть, когда он надевает свою ослепительно-белую рубашку, его руки немного дрожат. Впрочем, он спокоен. Но ярко-голубые глаза как бы подернуты дымкой. Короткий двухминутный разговор. Осколков зовет мать.

– Я уезжаю, мама, наверно, надолго. В кабинете на моем столе лежит папка, передай ее, пожалуйста, Врубову. И никому другому. Институтские дела, – поясняет он непрошеным гостям.

– Ясно, – отвечает первый, а второй как эхо повторяет «ясно». – Впрочем, вы скоро вернетесь домой.

– Да?

– Часа через два-три.

Но он возвращается позже. В большом здании на Петровке он поднимается на четвертый этаж, холодно поблескивают панели, одна белая дверь повторяет другую, сияют ослепительной чистотой пол, потолок и стены, коридор кажется бесконечным.

В самом обыкновенном маленьком кабинете начинается подробный разговор, – без сомнения, он записывается, потому что, подводя итоги, Осколкова просят подписать протокол. Его настойчиво просят припомнить тот вечер или другой, того человека или другого. Вероятно, его снимают – и едва ли фотографии удаются, он удивительно не похож на себя. Оказывается, он способен