Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

«малютки». Наступило молчание. Редактор читал, принюхиваясь, как гончая, схватывая одним взглядом страницу, и сердито махнул маленькой ручкой, когда Незлобин хотел что-то объяснить, прибавить. В лице его показалось что-то охотничье, собачье. Незлобин вынул из планшета третий очерк – о торпедоносцах. Редактор прочитал и изменил название. «Торпеды падают вниз», – написал он. Незлобин хотел возразить, что торпеды не могут падать вверх, но промолчал, вспомнив о командировке. Редактор вызвал дежурного и отдал ему третий очерк:

– В номер.

«А теперь надо вылезать из себя, – подумал Незлобин. – Ведь не поверит, сукин сын, что я ничего не знал о приказе. Или соврать что-нибудь?» Но врать он не умел. Он терялся, когда приходилось врать. Эх, была не была!

Редактор слушал, прикусив губу. Его мать тоже была в эвакуации, и он тоже беспокоился, не получая от нее писем.

– Неделя, – сказал он.

Это было невозможно – за неделю добраться до глухой деревни, где жила в эвакуации мать. Из Москвы надо было, минуя станцию Коноша, рабочим поездом ехать в Вельск. А потом попутными машинами, которые могли и не подвернуться, – в эту деревню, которую мать в письмах называла то Ручьи, то Благовещенское. Незлобин попросил еще три дня, но редактор сделал вид, что не слышит.

Незлобин умел ставить себя на место собеседника – бессознательная черта, которая живет почти в каждом из нас. Зная себя, он легко разгадывал других. Как почти все военные корреспонденты, он хотел писать не корреспонденции, а рассказы и даже романы. Думая об этом, он бережно хранил свои бесчисленные наброски: вот это могло пригодиться, а это нет. Вот это он записывал для себя, а это – для газеты.

У него была располагающая внешность, хороший рост, свободная связная речь, мужская уверенность, внушавшая симпатию, доверие. Однажды редакция поручила ему судебный очерк, и обвиняемая, когда суд удалился на совещание, стала, громко обращаясь к нему, рассказывать свою историю.

В Коноше дежурный сказал, что рабочий поезд ушел рано утром. Дрезина есть, но шофер заболел. На лесопилке есть другая дрезина, и, возможно, директор позволит добраться до Вельска на ней.

– А далеко до лесопилки?

– Километра три будет.

Незлобину с его длинными ногами ничего не стоило отмахать три километра. Труднее оказалось найти директора в остро пахнувших бесчисленных проулках свеженапиленного леса.

– Дрезина есть, – сказал похожий на постаревшего Буратино директор. – И шофер есть. Но он у нас липовый. Без прав.

Незлобин не знал, что надо получить права, чтобы водить дрезину.

– Впрочем, поговорите с ним. Я не возражаю.

Увидев Незлобина, молоденький шофер кубарем слетел с пирамиды и вытянулся перед ним, руки по швам.

– Недавно из армии?

– Два месяца, товарищ майор. Ранение в ногу.

Он слегка волочил ногу. Незлобин попросил отвезти его в Вельск, и тот немедленно согласился.

Случалось ли вам, сидя на узкой дощечке дрезины с привешенным сбоку моторчиком, лететь сто двадцать километров в час? Страшна не быстрота, страшно ощущение, что у тебя отняли поезд с его успокоительным, мерным постукиванием колес, с ощущением движущегося дома и швырнули в пустоту, в свист, в невозможность схватиться руками, упереться ногами. Незлобин был не робкого десятка, но струсил, сидя на этом маленьком аппарате, носившем мирное название «Пионерка».

– Мне бы только контролеров проскочить, – донеслось до него откуда-то из голого свистящего воздуха. – А там, на линии, торопиться не будем.

«Где же мы, если не на линии?» – подумал Незлобин, и дрезина, скользнув на разъезде, повалилась набок. Падая на рельсы, Незлобин больно ушиб бедро. Шофер, скатившийся под откос, поднялся первым.

– Ничего не сломали?

– Кажется, нет.

На бедре вздулась шишка, и было больно ходить. Никакой надежды не было сегодня добраться до Вельска, и, очевидно, придется, дожидаясь утреннего рабочего поезда, ночевать в лесу. Падая, он порвал брюки, а вторую пару оставил в Полярном. Все было плохо. Но все было хорошо. «Ушиб бедро, а мог бы разбиться насмерть», – подумал он.

Небо голубело, светясь прозрачно и нежно. Лес стоял могучий, нетронутый. Шофер кряхтел, разыскивая под насыпью какую-то гайку. Девочки с лукошками вдруг появились на опушке, рыженькие, с косичками, взявшие деньги (он купил у них морошку) с такой застенчивостью, что у Незлобина от нежности слезы подступили к глазам. «Ах, баба», – подумал он о себе, как всегда в минуты умиления. Вкусная морошка пахла землей. Брюки можно было зашить, у него в мешке лежали иголка и нитки. Мать будет тихонько утирать слезы, она не любит, чтобы видели, как она плачет. А дрезину, оказывается, можно снова поставить на рельсы, и девочки трогательно помогали им изо всех своих слабых силенок.

Они двинулись дальше, на этот раз не думая о контролерах. Как-никак рабочий поезд мог встретиться с дрезиной на единственной ветке.

Именно это и случилось, когда они были уже в трех-четырех километрах от Вельска. Дрезину пришлось снять, и они сделали это, шофер – молча, а Незлобин, у которого болело бедро, чертыхаясь и после каждого слова поминая мать, – недаром еще в десятом классе его прозвали «Вадька-матерщинник». Машинист, высунувшись в окошечко, погрозил им грязным черным кулаком. Начинало смеркаться, когда дрезина добралась до Вельска.

Городок показался Незлобину пустым, нищенски бедным. Бедро болело, и он с трудом добрался до единственного трехэтажного дома, в котором помещались и райком, и загс, и прокуратура. Старый «газик» стоял у подъезда. В маленькой накуренной комнате сидели двое военных: один лысый, здоровенный, с толстыми плечами, и другой – тощий, давно не стриженный, с больным черно-белым лицом.