Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин

по всем делам, чтобы потом неотрывно сидеть. Тяжело пропустить Пасху (не в смысле похристосоваться и поесть), я просто не знаю, возможно ли это сделать без ущерба самому себе, если иметь в виду Лялю. Надо подумать.

Вчера, когда я сказал «цензура», директор поправил: у нас нет цензуры. - Как? - Так, если как вы сами говорите, «президент»* советуется с писателем о его работе, то какая же это цензура? -Хорошо, - ответил я, - дело не в слове, если не цензура, то есть нечто худшее, чем

* «Президент» - имеется в виду Сталин и его личное влияние на развитие литературного процесса в СССР.

100

цензура... есть самодействующий механизм запрета всего нового в области нравственного осознания жизни, есть организация косности, против которой бессильно правительство, баюкающее себя тем, что у нас нет цензуры, облизывающее сладкие слюнки над тем, что «президент» советуется с писателем в то время, как сам «президент» ничего не может против того, что встает вместо цензуры. Что вы скажете, если старый писатель встречает невероятные трудности при печатании своих новых вещей, то какие же препятствия встречает молодой? - А это правда.

29 Марта. Серое утро, вчера напряженное, принесло опять снегопад. Но и серым днем, без помощи солнца, был побежден мороз далеко до полудня. Снег стал мельчать и дошел до того, что только очень приглядевшись, можно было понять - снег это или дождь. А к вечеру моросил уже настоящий дождь.

И ночь прошла, и утро пришло без мороза.

Выразительно потемнели деревья и, омытые первым весенним дождем, запахли корой.

Ляля вчера упрекнула меня в лени: - Ты не пишешь, а только мудришь в своих дневниках. Раньше без меня ты писал от тоски, теперь я тебя избаловала: тебе хорошо, ты и не пишешь.

Меня это очень задело.

Привиделся сон, будто в большом каком-то соборе я после обедни подошел к великому старцу - священнику и, приложившись ко кресту, сказал ему: «Благословите, отец Александр, на подвиг, хочу с этого разу начать новую жизнь». На эти мои слова о. Александр ответил: «Куда тебе на подвиг: после 70 лет мы вас таких не благословляем на подвиг. Куда тебе!» И сел, недовольный, на скамеечку.

Слава Богу! Хороший сон. Крепко берусь за работу и, если надо будет, пожертвую Пасхой. А Ляля за меня постоит и оправдает.

101

К полудню погода разгулялась, и образовались в первый раз за весну громадные роскошные кучевые летние облака. К вечеру стало вовсе безоблачно, но потянуло на мороз. Заря погасла очень медленно, и деревья сильно пахли корой.

30 Марта. Безоблачное утро с легким морозом. Павлик Хамов (муж Вали Майоровой), коммунист, продал в Переславле дом и хочет купить новый поближе к Москве. С другой стороны, ему предлагают быть в Смоленске директором завода. Колебания: по жене - надо купить дом и сидеть, по партии - администрировать. Если по партии -будут гонять, этого он и боится. Долго я думал, почему коммунистов гоняют. Теперь понимаю.

Под влиянием сна вчера написал целую новую 7-ю главу. И так хочу дальше, не засиживаясь, вперед и вперед, как перегоняют администратора, иначе выйдет [как] у Горького его жвачка «Клим Самгин». Надо спасаться, если только еще не поздно.

31 Марта. Вчера от солнца снег так размяк и в колдобинках на автомобильной дороге столько набралось воды, что Ляля в валенках промочила ноги. В лесу на южной опушке показались возле деревьев проталинки. К вечеру стало холоднеть. Сегодня утром рано сильная метель, но на небе не сплошные облака и постепенно синеет. Какое небо стало ярко-голубое, особенно хороша эта бирюза в лесных просветах.

Вчера с плотником Вас. Ив. осматривал оба дома, маленький - 40 тыс. - оказался хорошим. А большой дом очень соблазнительный. Сегодня Ляля едет в Москву уговаривать каких-то старушек продать нам его. Я же должен съездить в Голицыне к хозяину маленького, просить его не продавать.

С этого дня решил писать дневник точный, без малейших уклонений в болтовню. И еще буду больше следить за

102

своей головой: писать в меру, не напрягаясь. Вместе с тем, надо постоянно думать и о профилактике головы: не «творить», как я это люблю, на людях (удерживаться словами: «во всякое время, во всяком месте»).

Николай Иванович Таллинг, директ. з-да «Металлист» (вчера с забора хлопнули по лицу комком снега, пошел пожаловаться и познакомились).

Иван Осипович Панфилов, ст. мастер завода ЭМЗ* в Голицыне, хозяин маленького домика.

День прошел в чередовании сильной холодной метели и солнечных просияний. Ваня привез Катерину Ник. с Жулькой. В призме хозяйства Кати Мария Васильевна оказалась золотым человеком (так я это и знал про себя). - А как Наталья Аркадьевна? -спросил я (без Ляли). - Ничего, - ответила она, - вы сами знаете, какая она: вовсе не понимает времени, живет на всем готовом и привередничает. Но я смотрю на нее, как на больную. - Трудно это? -Очень. Вот как: раньше я целый день на службе была, теперь я на всем готовом и мне тяжело.

Боже мой! Значит, как же трудно Ляле-то! С мученицей живу и... не хочу этого знать. И, узнав, не могу отделаться от неприязни: это не по силам мне (но надо быть сильным).

После вечернего чая Ляля уехала в Москву узнавать о большом доме, а я завтра пойду узнавать о малом. Желаю больше малого, потому что в большом будет трудно.

За ужином за мой столик вместо Ляли сели две девушки, сербка Драга и ей подобная русская. - Почему в ваших книгах задушевность? Вы так человека любите? - спрашивает девушка. - Нет, - ответил я, -люблю не человека, а язык, я держусь близости речи, а кто близок к речи, тот близок к душе человека.

*ЭМЗ - электро-машиностроительный завод.

Апрель

1 Апреля. Утро ясное, мороз -10. Вскоре стало как вчера: снежная метель и вдруг солнце и громады летних облаков. Ездил после завтрака в Голицыне поездом. Переговорил с Иваном Осип. Панфиловым о том, что он, имея в виду меня, подождет неделю, не будет продавать. На обратном пути на ст. Звенигород привязалась женщина-инженер, разговорились. Признали за высшее счастье личную свободу. Трудно это, сказала она, и не всякий может. Что трудно, ответил я, с этим согласен, а что не всякий может - нет! Всякий может, но всякий сознает необходимость, борясь за свободу. Трудно это - и не хотят расщепить оболочку своего атома