Степень вины - Ричард Паттерсон

— Чисто по-человечески, — медленно проговорил Брукс, — я был — Бог мой — потрясен. Это гнусность.

— А как ты думаешь, при чтении всего этого впечатление будет то же самое, что и при прослушивании?

Глаза Брукса сузились:

— Нет. Думаю, что нет.

— И я тоже так думаю. А поскольку у нас счет идет на миллионы — сколько миллионов зрителей смотрят судебную программу Уилли Смита?

— Вся телевизионная аудитория. — Ответ прозвучал уныло.

Пэйджит согласно кивнул:

— Вся телевизионная аудитория. Поэтому я непременно так и сделаю, Мак. Если дело дойдет до суда, я буду настаивать, чтобы судья разрешил показать судебный процесс по национальному телеканалу. Кроме того, как и любой нормальный адвокат на моем месте, я попрошу воспроизвести ту запись. Я не знаю, с каким запасом ты победил на выборах, но после этого твой рейтинг пойдет в гору.

Брукс сложил руки на коленях.

— А семья Джеймса Кольта?

— Я никогда не интересовался политикой. — Помедлив, Пэйджит тихо добавил: — Мне нет дела до этой семьи. Как я недавно говорил, у меня есть своя.

Послышался короткий вздох Шарп, в ее лице и фигуре яснее обозначилось напряжение. Брукс перевел взгляд на Марни, потом снова остановил глаза на Пэйджите.

— Появились вопросы, Крис. Новые.

Больше всего встревожил тон Брукса: говорил он без видимой угрозы, даже неохотно, с каким-то сожалением.

— Какие?

Прокурор опять посмотрел на Шарп.

— Скорее, противоречия, — проговорила та. — По крайней мере одно из них представляется довольно серьезным.

Не показывай вида, что встревожен, сказал себе Пэйджит. Он обернулся к ней с выражением вежливого внимания. Она сердито поджала губы.

— Во-первых, Мария Карелли говорила инспектору Монку, что, когда она зашла в номер Ренсома, окна были зашторены. Монку это показалось странным. Тогда он допросил официанта, который приносил вино в номер. Окна были не зашторены — официант в этом абсолютно уверен.

Пэйджит принял озабоченный вид.

— Что же конкретно из этого следует?

— Мы не беремся что-либо утверждать. Но это повышает вероятность того, что мисс Карелли закрыла окна шторами по какой-то собственной надобности.

— Вы можете назвать какую-либо надобность, из-за которой ей можно предъявить обвинение?

Шарп посмотрела на него пристально.

— Мы не обвиняем людей, — ледяным тоном произнесла она, — за то, что они закрывают шторы. Но люди иногда занавешивают окна, чтобы другие не видели, чем они занимаются.

— Это, — возразил Пэйджит, — повышает вероятность того, что Ренсом занавесил окна, потому что собирался изнасиловать Марию Карелли, а она этого не заметила либо забыла об этом. Для того чтобы оценить ситуацию и сделать далеко идущие выводы, надо было задать этому официанту вопрос: помнит ли он точное положение каждой шторы во всех бесчисленных комнатах, в которых — и это он тоже должен безошибочно помнить — побывал в тот день.

Следившая за Шарп Элизабет Шелтон слегка улыбнулась.

— Я задавала этот вопрос, — парировала Шарп. — Он хорошо помнит мисс Карелли. Он еще подумал тогда, что мистер Ренсом — счастливчик.

— Он, конечно, попытался им быть, — сказал Пэйджит. — Но, как однажды заметил Сомерсет Моэм, «счастье — это талант».

Шарп густо покраснела; улыбка Шелтон погасла, когда Шарп бросила на нее взгляд в упор. Пэйджит тут же отметил про себя, что, во-первых, Шелтон не любит Шарп, а во-вторых, она знает нечто неприятное, о чем он, Пэйджит, пока не догадывается.

— Не взыщите за несерьезность тона, — обратился он к Шарп. — Я, конечно, спрошу Марию про шторы. Что-нибудь еще?

— Да. — Взгляд Шарп стал особенно суров. — Мисс Карелли говорит, что она ни разу не покидала номера. Но один из постояльцев утверждает, что, выходя из лифта, видел, как она входила в номер. Я бы сказала: возвращалась в номер; постоялец шел к себе после ленча, следовательно, было около часа, тогда как мисс Карелли заявляет, что пришла в номер гораздо раньше.

Впервые заговорила Шелтон.

— Примерно в час, — осторожно сказала она, — наступила смерть.

Пэйджит снова обернулся к Шарп:

— Постоялец уверен, что это была Мария?

— Он видел ее только сзади. Но это была черноволосая женщина ростом примерно пяти футов восьми дюймов и с осанкой Марии Карелли.

Он задумался на мгновение:

— Если исходить из предположения, что это Мария, я думаю, он видел ее приход, а было это раньше, чем он считает.

Торжество промелькнуло во взгляде Шарп.

— Это не мог быть приход, — отрезала она. — Дверь ей никто не открывал. Женщина вошла сама.

Пэйджит почувствовал в ее словах уверенность человека, облеченного особым доверием. Кажется, она полагала, что в силу той же самой причины, по которой Брукс поручил ей дело Марии Карелли, ей предоставлена большая, чем обычно, свобода действий. И тогда он решил в своих высказываниях учитывать интересы Брукса.

— Ну и что? — спросил он. — А вот навязчивая идея Ренсома о насильственном акте и кассета с Лаурой Чейз действительно кое-что значат.

Не отвечая, Шарп обернулась к Шелтон. Взгляд у нее был странный — как будто она просила о защите и приказывала одновременно. Пэйджит понял, Шелтон пригласили сюда, чтобы в нужный момент она выложила свои карты.

— Есть еще одно обстоятельство, — медленно проговорила она.

— Что же это?

Шелтон отвернулась от Шарп и заговорила с Пэйджитом так, будто они были одни.

— Вы помните, тогда вечером, в лифте, вы спрашивали меня о царапинах на ягодицах Ренсома?

— Да.

— Я их снова обследовала, более тщательно. — Сделав паузу, медэксперт быстро закончила: — Я думаю, они были нанесены уже после смерти Ренсома.

Пэйджит с удивлением посмотрел на нее:

— После?

— Да. И не секунды прошли после смерти, и даже не две-три минуты, гораздо больше.

Пэйджит все пытался собраться с мыслями, но из этого ничего не получалось.

— На чем основан этот вывод?

— На результатах исследования самих царапин. — Шелтон выдержала его взгляд. — Обычные нормальные царапины, как те, что вы видели у Марии, имеют вид красного рубца. Красный цвет обусловлен кровоизлиянием под кожей, разрушением капилляров. А царапины на коже Ренсома — белые.

Пэйджит заметил, что Брукс подошел и встал за спиной Шелтон, и без всякого энтузиазма спросил:

— О чем это говорит?

— У Ренсома, как и у Марии Карелли, кожа была повреждена, но не было заметно ни кровоизлияния, ни разрывов капилляров. Причина, как я полагаю, в том, что перестало биться сердце. — Шелтон подалась вперед, сложив ладони на коленях. — Все дело в силе тяжести. Кровь мертвого человека стекает на самый низкий уровень, подобно воде в садовом шланге после того, как вы закроете кран. Когда Мария царапала ягодицы Марка Ренсома, его кровь уже прилила к груди.

Пэйджит потрогал переносицу.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютной уверенности, конечно, нет.

— Но это ваше мнение, заключение специалиста, — вставила Шарп.

Шелтон сдержанно кивнула:

— Я могу ручаться лишь за то, что вариант, о котором я только что сказала, более вероятен.

— А это значит, — обратилась Шарп к Пэйджиту, — что Мария Карелли по меньшей мере на тридцать минут отложила звонок по 911. А перед тем как позвонить, сделала несколько царапин на ягодицах трупа, видимо, для того, чтобы смерть Ренсома выглядела иной, чем она была в действительности.

Пэйджит посмотрел на нее недоверчивым взглядом.

— Это невероятно. Мы в Сан-Франциско, а не в Трансильвании.

— Все может быть. — Прокурор встал между ними, как бы давая понять, что сказанного достаточно. — Наверное, этих соображений мало, чтобы выдвигать обвинение. Но слишком много, чтобы их игнорировать. Мы продолжаем пока заниматься этим.

4

Терри Перальта открыла дверь номера Марка Ренсома.

Она медлила; ей вдруг показалось, что, если она не войдет в эту дверь, ничего не случится с Марией и в живых останется Ренсом… Терри вошла и увидела кровавое пятно на ковре.

Она не отрываясь смотрела на него, когда вслед за ней в номере появились Пэйджит и Джонни Мур. Терри обернулась и спросила:

— От лифта меня было видно?

Пэйджит кивнул:

— Довольно хорошо.

Было около одиннадцати тридцати, примерно в это же время четыре дня назад сюда пришла Мария. На двери висело объявление: «МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ. ГОРОД И ОКРУГ САН-ФРАНЦИСКО. ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Полисмен сорвал с двери печать; теперь он ждал их у лифта.

Терри обвела взглядом гостиную. Мебель была незамысловатой — два столика, книжная полка, небольшой письменный стол. Оба окна были обращены на восток и смотрели поверх городских кварталов на Беркли; было довольно светло от утреннего солнца.