Лучшее прощение — месть - Джакомо Ванненес

— Об этом мне уже говорил Самуэль Рубироза.

— Кроме того, — продолжала Боттеро, — ходят слухи, что в ТЗМС некоторые родственники известных политических деятелей заняты связями с клиентурой. Мой племянник Франческо с помощью одного общества по компьютерной каталогизации и продаже по лизингу художественных произведений за восемь лет работы исследовал более двадцати трех, повторяю, двадцати трех тысяч подделок или ошибочных атрибуций с отклонением во времени от пятидесяти лет до нескольких веков. К примеру, предметы эпохи Наполеона III продавались за произведения эпохи Наполеона I, а неоклассические копии мебели, изделий из слоновой кости, бронзы и мрамор в стиле Возрождения выдавались за подлинники эпохи Возрождения.

Весь этот огромный объем компьютеризованной документации включал фотографии произведений, даты и час продажи, порядковый номер по каталогу и название аукциона. И хотя мой племянник намеревался нанести главный удар по самой ТЗМС, его исследование беспристрастно касалось всех фирм, действующих в Италии, от Кристи и Сотби до ТЗМС и до самых маленьких и малоизвестных. Эта научная работа стоила ему огромных усилий. В ней приняли участие эксперты из многих стран, специалисты в различных областях антиквариата. Из 23 тысяч выявленных подделок 13 650 прошли через аукционы ТЗМС за последние пять лет. Это огромная цифра, если учесть, что всего за это время было продано чуть более 25 тысяч единиц. Она означает, что более половины антикварного товара — либо фальшивки, либо произведения с ошибочной или искаженной атрибуцией.

— А что же публика? — спросил комиссар. — Неужели любители ничего не заметили?

— Ничего. Потому что люди, посещающие аукционы — почти все нувориши, выскочки со скудным культурным багажом, а еще и потому, что Тарика, человек невероятно хитрый, постоянно и умело направляет внимание публики и средств информации исключительно на некоторые партии товара высочайшего качества и огромного культурного значения, которые постоянно — подчеркиваю — постоянно присутствуют на его аукционах. Сосредоточивая внимание на небольшом количестве высококачественного товара, он под шумок продает немало предметов сомнительного качества, малозначительных в культурном отношении, с сомнительной атрибуцией и даже просто подделок.

На одной из пресс-конференций Франческо намеревался довести до всеобщего сведения всю эту огромную документацию с тем, чтобы вызвать международный скандал, и, в то же время, в предвидении европейского объединения, вовремя потребовать от соответствующих органов урегулирования статуса фирм и торгующих организаций, связанных с антиквариатом, по образцу французских (то есть — запрет на работу в ночное время, гарантия датировки сбытого товара, запрет на приобретение без уплаты налога на приращенную стоимость и т. д.).

Как вы наивно полагаете, Франческо застрелился. Но вот что весьма странно: жена утверждает, что никогда не видела ни одной фотокопии из огромного количества материалов, собранных мужем. Фирма, специализирующаяся на лизинге произведений искусства, утверждает, что за несколько недель до смерти моего племянника она передала ему все необходимое, включая дискеты, и сразу же изъяла из памяти компьютера всю информацию. Парижская полиция утверждает, что это самоубийство, а моей родственнице, жене Франческо, всего через несколько дней звонят по телефону и угрожают: «Не делай глупостей. У тебя дочь. Помни об этом. Сожги фотографии, а то на них погорит твоя дочь». Она сразу же прибежала ко мне, все мне рассказала и спросила, не оставлял ли Франческо каких-либо фотокопий, документов, относящихся к аукционам. Я рассказала ей, что он ввел меня в курс дела, но у меня не было на руках никаких доказательств, иначе я бы давно уже все передала полиции и представителям печати. Она успокоилась и взяла с меня обещание никому и ничего об этом не сообщать, ради спасения дочери Франческо и себя самой.

Видите ли, комиссар, в мои восемьдесят три года я не смерти боюсь, а жизни. Жизнь меня страшит. Если Анник ничего не знает, то ей ничего и не сделают. И дочке тоже. Прошу вас, комиссар, расследуйте все это и передайте этих чудовищ в руки правосудия. Если даже он и был приговорен к смерти от рака, он имел полное право умереть в собственной постели, на руках у любимой жены, утешаемый дочерью, а не кончить, как собака, с пулей во рту. Никто не убедит меня в том, что это не инсценировка, чтобы заткнуть ему рот, навсегда. Прошу вас, комиссар, — заплакала старая женщина. — Не дайте мне умереть с этой тяжестью на душе. Мое последнее желание — видеть, что за смерть племянника отомстили.

— Не волнуйтесь, синьора, — утешил ее комиссар, взволнованный такой искренней и отчаянной мольбой. — Обещаю вам приложить все старания и гарантирую, что рано или поздно все эти люди кончат за решеткой. Вы очень и очень мне помогли, — сказал комиссар, прощаясь с синьорой и, сам себе удивляясь, поцеловал ей руку.

Теперь Ришоттани ехал в такси к вдове Рубироза. Он был окрылен удачей и тем, что время, проведенное с синьорой Боттеро, прошло не без пользы. Теперь в этом деле открывались новые перспективы, но контуры становились все расплывчатее, а само дело — все сложнее и непредсказуемее: настоящий лабиринт. «Как можно, — спрашивал себя комиссар, — строить столько предположений о смерти нескольких человек без единого доказательства, без единой улики, без формулировки состава преступления, в котором хоть что-то подтверждало бы хоть одну гипотезу?»

Спустя несколько месяцев после событий в «Рице» все еще нельзя было с уверенностью утверждать, было ли это самоубийство, или убийство, сработанное под самоубийство с целью сбить расследование с правильного пути. В свете последних событий необходимо было обязательно информировать обо всем Брокара и попросить его дорасследовать все это. Как можно убить человека при закрытых изнутри дверях и окнах, а потом бесследно исчезнуть? Но может быть, в апартаменты № 35 вел какой-то тайный проход, о котором знали немногие? Предположение было не так уж невероятно, поскольку речь шла о старой парижской, многократно перестроенной гостинице. И об этом надо было сказать Брокару. Нельзя было пренебрегать самой невероятной возможностью, необходимо было сделать все для разгадки этого дела, которое становилось его идеей фикс. А тут еще эта исчезнувшая картина.

Итак актуальная документация, собранная Франческо, исчезла. Видимо, ее сожгли или уничтожили еще каким-нибудь способом.

Игнацио Граделлини, единственный, кто мог бы пролить немного света на все это странное переплетение событий, варварски прикончен ударами домкрата.

Старый Рубироза, его невестка и ее сын тоже убиты, как будто по сценарию из фильма ужасов. Дело все больше запутывалось. А хуже всего было то, что никак не удавалось даже предположить, каким будет его исход. Любые предположения могли показаться или оказаться верными.

Никак не удавалось разобраться в противоречиях: смерть, пламя камина и исчезновение улик возвращали следствие к исходному пункту. Кто убил? Почему? Предположение об убийстве на вилле с корыстными целями следовало считать несостоятельным. Уничтожение целого семейства само по себе должно было предполагать более серьезную причину, хотя, конечно, картина стоимостью в 50 миллиардов могла «вдохновить» и на более жестокие преступления. Однако все это пока не убеждало Ришоттани в том, что это могла быть кража по заказу. Он смутно чувствовал, что за всем этим кроется какая-то более горькая, более глубокая и мучительная, совсем другая причина. «Будем надеяться, что вдова сообщит кое-какие сведения, которые помогут решить этот «рубирозовский ребус», а не запутают меня окончательно», — подумал комиссар. Занятый этими мыслями, он подъехал ко входу на виллу дей Глиничи на виа Пинчана № 11.

Он взглянул на часы: почти восемь вечера. Прибыл точно по расписанию. «Самое время, — сказал он себе, — поглубже заглянуть человеку в душу, чтобы, как говорил Брокар, посмотреть, что там скрывает вдова Рубироза, и добраться до причины смертельной ненависти между двумя родственниками».

Двое мужчин, молодой и старый, почти двадцать лет успешно работали вместе, осуществляли общие планы, обсуждали общие дела, рука об руку шли вперед, прекрасно относились друг к другу. Молодой был искренен со стариком, не проявляя обычной сдержанности молодежи по отношению к пожилым людям. Старый же проявлял снисходительность и упрямство стариков, считающих, что они всегда правы. Вдруг, как бы неожиданно — глубокая, смертельная ненависть. Но ведь двадцать лет совместной работы, планы, мечты не перечеркнешь просто так, из-за какого-то бзика или из-за простых разногласий. Что-то очень серьезное кроется за всем этим…

Здание в стиле директории утопало в зелени миниатюрного парка. Когда-то белый цвет его стен посерел из-за смога и выхлопных газов.