Фома Верующий - Константин Сазонов

Щербато ржет лысый пацан из пролетариев, заливая в разверзнутый рот щедрую порцию портвейна:

— А ты слышал, наших загребли и посадили? Они администрацию презика захватили, вот молодцы. Мужики! Не то что мы, все чурок гоняем. Вот собираемся ларьки им подпалить слегка на районе, надоели уже.

— Давайте-давайте, а ты чего лыбишься, Женя? — Куракин поворачивается к белобрысому в майке с серпом и молотом, который глупо смеется, на вдохе вздрагивая спиной, древней телегой выдавая скрипучее «ы… ы… ы». — Ты же мусорской барабан, все в курсе. Когда начнем массово вешать всех предателей народа, так уж и быть, предоставим тебе право лично выбрать столб, на котором тебя вздернут.

Куракин встает и идет к забору отлить. Он плотного телосложения, высокий и малоподвижный. На спине у него темный круг от пота, который по краям уже начал белеть солью. Куракина шатает, вонючее пойло делает свое дело.

Он тяжело плюхается рядом со мной на шпалу и обнимает за плечо: «Давай мы тебя в партию примем. Нам нужны такие люди, как ты».

Я отодвигаюсь и говорю, что, наверное, партия проживет и без меня, тем более я про нее ничего не знаю. Я решаю называть Куракина по старой армейской привычке — пусть будет просто Кура.

Кура оживился. «Так мы тебе газет дадим, книжек, просвещайся. Этот мощный старик наш главный, наше все и наш идеолог. Он дал нам смысл этой жизни, понимаешь? Смысл дал. Не колбасу, не картошку, не пенсии на сто рублей повысил, а смысл. смысл».

На поляне начинается борьба на руках, кто-то вскарабкался на вершину шпальной пирамиды с флагом, лысый юный большевик в черной толстовке просто лежит на земле и спит. Сцена заканчивается. Пора расходиться. Я беру пакет с газетами и встаю, словно кусок теста, перетекая из квашни пустыря к ровной, как стол, остановке автобуса.

Проснувшись душным вечером, я пытаюсь вникнуть в строчки, призывы и лозунги. Получается не очень. Я все понимаю, но ничего не чувствую. Улавливаю главную мысль: все плохо и надо восстать. Кого-то посадили за решетку, закидали помидорами, товарищ маузер — бестолковая каша. Наверное, если бы последние два года я просидел в душном городе, где, кроме желания купить машину лучше соседской и получить зарплату на грош больше, повседневную жизнь заполняет мрак скуки, то восхищался бы свежестью мысли, а не нафталиновой вонью старой ширмы. Вспоминаю, что не далее как два дня назад встретил на городском мероприятии бывшего большого босса — Сайфутдинова. Газету он так и похоронил, но сам стал более живым, гладким, лощеным, говорил правильные речи, в убедительно-простой логике торговца яйцами, посчитавшего, что поймал бога за бороду. Он не делал вид, что не узнал меня, наоборот — протянул руку и поздоровался и даже спросил, как мои дела. Не то чтобы ему было очень интересно, скорее просто из вежливости. Сквозь очки в дорогой оправе он видел какую-то свою жизненную правду, квинтэссенцию бытия, которой мерил окружающих, и она позволяла ему опускаться с высот яичного императора до простых смертных. Я уверен, он перегрыз бы горло любому, кто посягнул бы хоть на одно яйцо из его хрупкого королевства. Но в газетах же я не видел никакой истины, кроме той, что позволяет не ловить бога за бороду, а стать вместо него, решать казнить или миловать только для собственной утехи. Или как тот белобрысый Женя, смеяться из-за того, что тебе предоставят выбрать место для личной виселицы. Просто потому что массовка и нескучно. Как, должно быть, хочется хоть минуты хаоса, хоть чайную ложку беззакония, но сполна. Не так, как вороватый красномордый мэр — уверовал в свою святость и непогрешимо разворовывает казну, а так, как кампучийский диктатор — раздать тяпки и сказать фас, оставаясь при этом слабым ничтожеством. А может, просто я теряю все человеческое, заболеваю паранойей и растрачиваю остатки разума.

Скомкав всю подаренную для моего просвещения прессу, я выбросил ее в мусорное ведро, для верности утрамбовав шваброй, а потом вымыл с мылом испачканные типографской краской руки. Потом зарылся в отцовский книжный шкаф и достал «Весы деяний» Абу Хамида аль Газали. Я искал ответы на свои вопросы — зачем, почему с нами все стало так, как оно вышло? Но со страниц из глубины веков зазвучали светлые слова мудреца. «Отличительная черта человека — сила разума…» Вот так всё просто: не люди познаются через Истину, а Истина через людей. Но в какие же чудовищные жернова лжи и алчности перемалывают человеческие жизни.

Затемно раздалась глупая мелодия телефона. Из приемного покоя травматологии звонил расхристанный Кура. Из бессвязной речи я мало что понял, бесспорными фактами были лишь алкогольное опьянение и сломанная рука, еще он говорил, что с завтрашнего дня будет на больничном дома, а я могу зайти его навестить, заодно и однопартийцы придут сочувствовать.

На улицах заметно постарел ясный и прохладный август: сумеречный, с арбузным послевкусием светлой и какой-то особенно острой печали. В окно на кухне уже залетали пожухлые листья со старого вяза, которые у нас испокон веков называли карагачами. Кура сидел в гипсе поникший.

— Правая?

— Ага.

— И как теперь твоя гитара?

— Не знаю. Похоже, никак. Ты с нами?

— Саня, а чего вы хотите, красного царствия небесного?

— Правды.

— Но тогда рано или поздно придется взять в руки оружие. Кого: меня, мэра завалишь, или себе ногу прострелишь?

Дай Бог, чтобы правда была на вашей стороне, а пока… выздоравливай, чучело.

И я обнял своего друга.

III

Тяжелым оно было, возвращение домой. Наступила беспросветная осень. Опять дожди, чертовы дожди, сквозняк из форточки, но становится жарко от брошенного взгляда на трепетание сквозняка в складках балконной занавески. В тисках болезненной зависимости. Страх оживает каждую ночь и уносит меня в темную матовую параллель. Я больше никогда не буду прежним. Никогда. Сердце, как быстро ты ржавеешь. Бурые пятна ржавчины появляются сначала незаметно, но с каждым днем выступают все явственнее. Как-будто кто-то вставляет старый замшелый ключ в покрывшийся коррозией замок, секунда и прикипевший стальной стержень с лязгом вылетает назад и белые листы для черновых записей становятся прозрачными, просвечивает глупый синий узор кухонной клеенки где-нибудь в полчетвертого утра. Я не хочу умирать глупо, серо, в каком-то отравленном времени суток и заставляю себя писать.

Вчера я встречался со своими на дождливой станции, провожали первого не вынесшего гражданской жизни обратно в армию. Не захотел оставаться Фил — близнец по военной судьбе, со двора. Еще когда мы сидели за накрытым столом у него дома, а до поезда оставалось несколько часов, Фил не верил в происходившее: «Прикинь, меня в армию во второй раз провожают». После этого он растерянно оглядывался, словно мы ему померещились, а потом опрокидывал рюмку, морщился и занюхивал соленым огурцом. Потом рассказывал, что долго раздумывал, идти ли ему служить по контракту и все больше мрачнел, говоря, что ловить здесь нечего и лучше он отправится обратно, где сразу видно, где человек, а где тварь. И Фил уехал. Его матери на вокзале стало плохо, сестра плакала, а мы, его приятели, как могли подбадривали бритого Фила, которому с утра нужно было явиться на сборный пункт в воинскую часть областного центра. Но и мы, мужики, видели друг у друга в глазах блеск слез, которые старались украдкой смахнуть, сделав вид, будто пылинка в глаз попала или же неожиданно в носу засвер-било («проклятый грипп»).

Мы еще долго смотрели вслед поезду, пока он не скрылся в холодной лязгающей ночи, и только после этого с невыносимо тяжелым чувством в сердце пошли ловить такси.

По дороге я не проронил ни слова. Вспоминал последние две недели. Что было в них хорошего? Пожалуй, случилась пара моментов.

Каждое утро слышатся переливы колоколов. Рядом с моим домом, в парке, строится церковь. Внутри тает льдинка, и чистая вода заново наполняет разум. Сразу же теплеет взгляд, да и внутренне становишься чуточку чище. Глядишь на просвет в свинцовых облаках и знаешь, что скоро выглянет солнце, а уличная слякоть просохнет и исчезнет вместе с неприятностями жизни. Пару недель назад я решился зайти на стройплощадку. К моим ногам кинулась пушистая лайка да так и провожала по всей территории. Мужики устанавливали на палатке крест, кто-то пилил доски. Я хотел найти священника, отца Георгия, но его в тот день не было, и мне посоветовали прийти в другой раз, может быть, даже вечером. По пути обратно я зашел в церковную лавку и встретил знакомого однокашника Андрея, с которым в одну из сессий вместе снимали жилье.

— Я доучился, а ты как? — спросил знакомый.

— Я не успел. Армия.

— А я в Сербию просился — не взяли. Видел, что там творится? Хотя и здесь полный бардак…

Так за разговорами мы и дошли до конца парка.