Фома Верующий - Константин Сазонов

И вот снова обычное утро, такое же, как и десять дней назад. Автоматы, пустые магазины в подсумках. Пустые магазины — это как сухие весла. Отстреляли, отгребли, приплыли. Уходит наше прожаренное солнцем время, уходит в прошлое наша война, уходят наши дни, уходят…

После переклички начальник штаба бригады благодарит всех за службу, доводит до нас график движения и порядок убытия подразделений.

Наша бритоголовая колонна в камуфляже тянется в автопарк. Он стоит на небольшом пригорке, с которого хорошо виден наш узел связи: вот центральная радиомачта, зеленый забор, бойницы постов. Еще вчера я кормил там нашу любимицу — крысу Машку, которая прижилась где-то между мешками с песком и осмелела до того, что брала хлеб из рук. Я бросаю прощальный взгляд на место, где провел почти год своей жизни. Сейчас, наверное, Старый и Цырен уже топают по маршруту, Паперный на центральной мачте сидит и ведет журнал, общается с КПП и батальонами, постовые на местах, Сухов и Карташов через час с ротой выйдут на развод. Служба будет продолжаться. Всё как всегда, как обычно — изо дня в день. Но уже без нас.

В автопарке особисты приказывают построиться в шеренги и достать магазины. Они подходят и шомполом продавливают подаватель до упора пружины вниз, перетряхивают вещмешки — не дай бог, кто-то прихватил с собой боеприпасы.

Потом мы рассаживаемся в тень и слушаем воздух. Пока только привычные звуки: стрельба вдали, редкие машины проезжают по дороге на Нефтемайск. От напряжения по очереди всем кажется, что слышен свист лопастей и нарастает гул вертолетных двигателей, но это оказывается иллюзией или очередным грузовиком на шоссе в низине. Мучительно растворяется в бесконечности четвертый час ожидания, было слышно, как в бригаде подразделения сходили на обед, вернулись «Апельсин» и «Бамбук». И вот едва уловимо воздух подернулся стрекозиным легким жужжанием. Оно нарастает. Все смотрят друг на друга. Нет, не мерещится. Это вертушки. Все вскакивают с вещмешков и смотрят вверх. Вот уже видно, как на вертолетную площадку полетел оранжевый фальшвеер, поднимается мандариновый дым. Одна восьмерка садится, вторая кружит в зоне, их прикрывает один «крокодил», который закладывает развороты и отстреливает тепловые ловушки над пригородами. Первая партия отправляется на «Северный», мы в третьей. Стоим в воротах и наблюдаем, как второй вертолет заполняется под завязку. На смену ушедшей паре тут же приходит еще одна. Авиация организовала вывоз очень четко. Мы с Крюком тащим ящик со сломанными станциями. Юшин даже посмеялся: «Привез сюда это дерьмо, вот и увози теперь с собой». Кажется, что и ящик тот же самый, с которым я девять месяцев назад выгрузился на этой же площадке. Как будто кинопленку пустили в обратном направлении, и чудится, что должны, как в кино, обратно превратиться в почки листья, набежать осенние тучи, полить всё потоками воды, и оживут те, кого уже нет. Вертолет тяжело отрывается и на бреющем набирает скорость. Прощай навсегда, наша заводская бригада, пороховая гарь и кислая вонь взрывчатки. Но вместе с тем мне грустно от расставания с ребятами. Такая суровая, бессмысленная мужская привязанность до скупых слез и неглубоких букв на досках. Прощай навсегда — исписанная мелкими буквами страница жизни. Ее нельзя вырвать, и остается только перелистнуть, не оставляя закладок. Через три минуты посадка.

«Северный» преображается. Уже и сорок шестая бригада, дислоцированная там, белеет новостройками, и взлетная полоса отремонтирована. Только здание аэровокзала, как старый калека, живет в воспоминаниях. Мы рассаживаемся возле него на небольшой площадке. Рядом сидят бойцы из комендантской роты. Они всю службу просидели в окопах на КПП бригады и каждый день видели все тот же пейзаж в секторе обстрела через бойницу. Над нашим зеленым выводком, словно клушка, возвышается огромных размеров солдат. Это Буня. Тоже земляк. Этому ничего не стоит завязать бантиком стальной прут. В первые полгода службы, чтобы не пугал своим видом начальство, его даже сослали на пилораму в Софрино. Там он жил почти гражданской жизнью. Я слышал, что в те времена на обед он каждый день съедал килограмм пельменей с пачкой майонеза, а на закуску был батон и литр кефира. Потом хозяину пилорамы стало накладно содержать Буню и его отправили с глаз подальше в окопы, закрепив за ним помимо автомата еще и гранатомет. Чего такой дурной силище-то пропадать? Помимо силы у него в запасе и такой же грубый, дерзкий юмор. Вот и сейчас он смеется над сослуживцем Артеминым и гладит его по кепке:

— Не плачь, крошка, скоро прилетит большой вертолет и отвезет тебя домой к девочке с сисей и писей. У тебя же есть такая девочка?

Артемин не понимает шуток и вообще тормозной и бессмысленный парень. Он сидит и рассуждает о том, что как-то затянулась наша перевозка и ночевать нам тут, прямо на асфальте. Ноет и ноет, только Буня находит в этом какое-то садистское развлечение:

— Ну что ты, Артемин, все хнычешь. Увезут нас, не переживай!

— Да как же, увезут! Мне сказали, что «корова» вообще на всю Чечню одна.

— Конечно, одна, все лопасти об воздух стерлись уже. Вот она и увезет всех, а тебя лично, лично тебя вот тут и оставит! Будешь ходить сирый да убогий и в ворота на КПП в сорок шестой стучаться. Ничего, не бойся, они тебя накормят, если полы все вымоешь.

Транспортный Ми-26 прибыл уже через десять минут, и сразу же стало ясно: все в него не войдут. Начальник от авиации переговаривался по рации со штабом и вызвал еще один «маленький». Было решено солдат и часть младших офицеров отправить на «корове», а старших и отделение бойцов погрузить в Ми-8. Начинала портиться погода, после дневной жары с Сунженского хребта налетали ледяные шквалистые порывы.

Нашу погрузку в Ми-26 контролировал бортинженер, а перед этим еще раз проверили особисты и строго-настрого велели не держать патронов в патронниках, а если есть с собой гранаты, то запалы должны быть скручены. Это большей частью относилось к офицерам, у нас из самого опасного оставались только штык-ножи, да и то не у всех.

Бортинженер оглядел всех уставшими красными глазами и начал свой монолог:

— Внимательно слушайте все. Вы сейчас строитесь в колонну по пять, плотно строитесь, чтобы носы упирались в затылки впереди стоящих и кое-что еще кое-куда. Вот так заходите строем по рампе в вертолет и никто, слышите, никто не садится. Объясняю почему: при взлете вибрация ваших могучих тушек передастся через мягкое место на корпус машины и все может закончиться плачевно. Домой хотят все, потому делаем, как я сказал. В воздухе я подам команду, когда можно садиться.

Нутро «коровы» похоже на гигантскую консервную банку, строй вошел плотно, не шелохнуться. Бортинженер появился уже со стороны кабины и оглядел всех:

— Как взлетать, непонятно! Ладно, как-нибудь. Но, чует мое сердце, убьемся, ой убьемся.

В вертолете поместились почти две полноценные роты. От причитаний инженера всем резко стало не по себе. Начался запуск, и мощный гул заполнил темное пространство, заложило уши. «Корова» взлетала по-самолетному, с разбегом, и вот уже прекратились толчки, мы в воздухе. Еще через пару минут все тот же инженер уже бодрым голосом передал по связи: «Внимание всем. Садись», и почти двести тел опустились на рифленый пол. Я припал к иллюминатору и посмотрел на бурую полосу Терека. Вертолет уносил нас прямо в закатное солнце.

В Моздоке мы приземлились уже в сумерках. Небольшой переход. Очередная проверка магазинов и вещей ребятами в куртках ФСБ. Мы грузимся в Ил-76. На улице становится очень холодно, и мы в летней форме дрожим листами на ветру. В самолете запускается вспомогательная силовая установка, сразу же становится тепло, но появляется запах горелой резины. Еще через мгновение со стоном замолкает ВСУ и гаснет свет. Экипаж с фонариками осматривает что-то наверху, после этого лебедкой опускают рампу и слышна команда: «Выгружаемся». На улице уже ночь и очень сильный ледяной шторм. Нам теперь только дойти до «отстойника». В ночи это не очень простая задача, но в полной темноте мы находим палатки с кроватными сетками в два яруса и холодной печкой. Тут не теплее, чем на улице, но хотя бы не продувает. Кто-то высказывает мысль сходить по дрова и растопить печь, но через десять минут уже слышны крики и видны отблески пожара. Одна из палаток вспыхивает и в многометровых языках пламени сгорает за считанные секунды. Но внутри люди еще не расположились, так что никто не пострадал. Старший нашей группы — разведчик Аристархов. Он летит домой после очередных трех месяцев и упакован по полной: объемный рюкзак, спальный мешок, в котором хоть на снегу ложись — не замерзнешь. Он принимает решение печи не топить, всем в палатки и спать, кто замерзнет — бегать и отжиматься, но лучше укладываться по двое лицом к лицу, лоб ко лбу и дышать внутрь, в пространство между телами. Мы устраиваемся на сетке с Крюком. Действительно, удается вздремнуть в таком микроклимате пару часов, но уже скоро мы с еще десятком таких же бедолаг делаем зарядку. Как только из темноты выступают различимые очертания, сразу же находятся дрова и умывальник неподалеку. Пока Аристархов спит, мы приносим сушняка, поленья и растапливаем печь. Утром бояться нечего, все меры предосторожности соблюдены. Вот уже в тепле началось оживление, буржуйка заставлена банками с кашей и тушенкой, котелками с чаем. После холодной ночи в мучениях — заслуженный завтрак. Проснулся и подполковник Аристархов. Посмотрел на нас и не сказал ни слова, потом подозвал нескольких сержантов и распорядился проконтролировать прием пищи: