Фома Верующий - Константин Сазонов

— Да поговорим, не бойся, введем тебя в курс дела.

Дверь в каптерку находится рядом с комнатой, где мы сделали импровизированный спортзал. Я иду тягать штангу из автомобильных рессор и слышу только обрывки: «упор лежа принять», «борзеть тут не принято».

Старый выходит из каптерки в задумчивости, и на следующий день просит назначить его в боевое расписание:

— Вот это другой разговор, — хлопает его по плечу Паперный, — пойдешь со мной на «Бамбук», потом я на мачту засяду вместо Витали, а ты будешь на маршрут ходить.

За оставшуюся неделю Старый, который старше большинства офицеров в роте, прочно занимает место в инженерном дозоре. Парень он крепкий, решительный. Уже после двух выходов командир саперов говорит Сухову, что связист на «Бамбуке» у вас — очень матерый, только лишь бы нос не совал, куда не надо, а то порывался даже на рынке торговцев построить. А с местными так нельзя. В крайний день я прошу нашего гору-человека Юшина назначить вместо меня «замком» именно Старого, несмотря на то, что он из самого младшего призыва в командировке. Во-первых, возраст, во-вторых, он из учебки уже не младшим, а сержантом вышел, в третьих — у него взвод будет всегда в полном порядке, без шатаний и разброда. Юшин согласно кивает. Карташов тоже доволен своим заместителем. Напоследок я пообещал отдать Старому свой маскхалат и камуфляж. Забирать вообще из командировки что-то хорошее не принято, все оставляем здесь, тем, кто тащит службу дальше: свитера, форма, разгрузки. Нам это никто не выдавал, сами, как могли, разыскивали, покупали на свои деньги. Я вспоминаю, как по прибытию даже сшил себе ботинки из сапог. На складах, может, оно и есть, вот только вряд ли на всех, и никто ничего не даст, так что крутись как хочешь.

Шестого мая мы уже стоим на плацу с подсумками, в них пустые магазины, худые вещмешки в руках. Построение длится уже час, скоро мы должны двинуться в автопарк. Рядом с ним вертолетная площадка, и далее по обратному маршруту. Аэропорт «Северный» — Моздок — Москва.

На плац вышел начальник штаба, провел перекличку и объявил, что в связи с праздниками командование «закрывает небо», вводится усиление. Партии сегодня не будет, она перенесена на пятнадцатое число.

В тот момент «оборвалось» внутри не только у меня. На глазах сияющие лица превратились в кислые мины. На узле связи нас недоумевающим взглядом встретил Карташов:

— Вы чего, уже домой слетали и решили вернуться?

Но нам не до шуток. Еще десять дней в бригаде. Бесконечные, пустые, одинаковые десять дней.

Обозначается и вторая проблема. Нас исключили из списков роты. Можно спать в палатке, но в помещении наши места уже заняты.

Мы решили по-другому. Начальник связи живет в центральной командно-штабной машине. На другом конце узла рядом с воротами стоит наша разъездная «шишига» Лыкова. Вот в ней мы и будем жить, а если выезд — освободим на время.

Место оказывается удобным еще и тем, что под рукой всегда рабочая радиосвязь. Если что-то нужно, то идти необязательно, можно передать — принесут. Нас нет в списках, а потому мы не ходим на разводы, один раз в день кто-то ведет подразделение в столовую, хоть какое-то разнообразие. На стенке календарь, где ежедневно и старательно зачеркивается прошедший день, на столе — самодельные нарды из куска картона и хлебного мякиша. Утро начинается всегда одинаково. К нам приходят двое дембелей-разведчиков, и начинается турнир. Изредка разведка выигрывает, но все больше остается с носом. В машине мы размещаемся втроем: я, радист Виталя и Витька Крючков, он же Крюк. Наша дембельская троица. Полное ощущение замкнутого безвыходного цикла. Каждый день одно и то же, и даже погода не меняется — жара и солнце. Машина стоит под навесом, и только он спасает нас от неминуемой поджарки заживо в кунге.

Сегодня я решил сводить роту на обед. Молодняк берет дополнительно два котелка, набрать еды Витале и Крюку. Я стою рядом с радиомачтой, в эфире как всегда — колонны, разведка. Вдруг где-то вдалеке слышен сильный взрыв, и эхо от него разлетается в городе между домами. В эфире мат. Следом ухает еще один. Что-то происходит на маршруте. На радиосвязи сегодня дежурит Паперный. Он начинает вызывать дозоры, запрашивать обстановку. Через минуту отвечает Цырен и становится известно, что произошли два подрыва: соседней бригады и нашего «Апельсина». Что у соседей — неизвестно, у нас — один «двухсотый карандаш-щуп», то есть боец-сапер.

Предчувствия самые мрачные. Рота строится в тишине, и мы бредем к столовой. «Апельсин» возращается, вот головная машина свернула на кишку разбитого асфальта, поднимается шлагбаум. Мы стоим с котелками возле столовой и всматриваемся в заходящую колонну в поисках той самой брони, на которой везут…

На втором БТР едет «Пароход» — командир саперной роты, рядом с ним тело, накрытое плащ-палаткой. Видны только грязные ботинки и безжизненно свисающая рука в запекшейся крови. Когда колонна проходит мимо нас, я даю команду «кругом, головные уборы снять». На молодых нет лица, для них стала очевидной эта реальность.

В столовой повисает густая тишина, стучат только ложки по стенкам металлических котелков. Заходят и наши с инженерки — Старый и бурят Цырен. Я задаю им только один вопрос:

— Кто?

Ответ бьет по нервам так же, как металлический звон ложек о солдатские зубы, и он безжалостный, как стук осколков по броне. Крайний дембельский выход стал последним — погиб Бабай.

V

Вечер на старом грозненском заводе превратился в курагу на ветках, свернулся и скукожился в печальной ненависти к птицам. Они клюют на ветках и на земле зеленый, невызревший, но уже высохший и никому не нужный урожай фруктов, утаскивают в свои гнезда куски солнца и уносят в небо чьи-то жизни.

На ужине в столовой пустовало место, но стоял котелок с кашей, кружка чайной водянистой известки на сгущенке и пара печенюшек рядом с вырезанной на досках стола надписью «Пусть земля тебе будет пухом, Бабай. Погиб 10 мая 2002 года».

У Цырена «обратка», дрожат руки, и он говорит без умолку. Рассказывает, как они с Бабаем ели сухпай в тени, а потом пошли обратно. При возвращении глаз опытного сапера заметил перемены в ландшафте. Это было почти на рефлексе: камни лежат не так, появились комья дерна, прибита и притоптана пыль на обочине. Включили «Пелену», Бабай пошел прощупать и рассмотреть место, от которого шла волна тревоги и холода по затылку и спине. Он все увидел и заметил: и обычный грубый полевик, и снаряд. Но радиопомехи были бессильны, а времени слишком мало. Взрыв отбросил Бабая и молодого напарника Макара на несколько метров, пехота засекла движение в разрушенной пятиэтажке недалеко от дороги и открыла огонь:

— Я одиночными расстрелял туда магазин, — рассказывал Цырен, — потом побежали к Бабаю. Вот мы сидели, и вот он уже неживой лежит. Дичь, дичь, дичь.

После взрыва Макар отполз сам, потом встал, шатаясь.

Медик оттащил и осмотрел Бабая. Сказал, стой он хоть несколько сантиметров левее или правее — отделался бы контузией, но остался жив. А так, осколок со спичечную головку влетел как раз сбоку и в сердце. Там, где пластин у бронежилета нет. А меня просто разрывает осознание того, что если бы не это чертово усиление и не отмена полетов, если бы Бабай не лез в пекло в оставшиеся дни. Он уже мог быть дома, мог быть жив. Мог бы… «Эх, шайтан», — как сам он часто говорил.

После ужина из санчасти зашел и Макар:

— Я у вас посижу, а то там замполит сейчас в роте боевой дух поднимает у наших, а я это слушать не хочу.

Макару прокапали церебролизин и поставили магнезию. Но говорит он громко, после контузии почти не слышит:

— Башка гудит — не могу, все звенит. Темень в глазах была, сейчас вроде получше стало.

Макар растягивал слова, а голова у него, точно у старика, дрожала мелким отрицанием. Он говорил и постоянно мял непослушные руки. Мне было все понятно. Война для него закончилась, полетит вместе с нами в Подмосковье, будет комиссия, и скорее всего оставят дослуживать уже в пункте постоянной дислокации, если не спишут на гражданку.

Даже ночь после всех дневных переживаний была какой-то особенно тихой, не слышно было даже привычных выстрелов, молчали и наши блок-посты. Поздно ночью опять захаркали и заухали наши дивизионные минометы, но, как обычно, мы ничего не слышали, только постовые с утра рассказали, что артиллеристы вдобавок ко всему подвесили над высотой в пяти километрах крест из осветительных мин. Он догорал в небе, освещая округу фосфорным белым светом. А потом все стихло, и время пошло своим чередом.

Оставшиеся несколько дней были тягучими. Надоели нарды и узел связи. Мы просто молча лежали на кушетках в кунге и смотрели маленький телевизор, который собрал наш радиомастер из нескольких сломанных.

И вот снова обычное утро, такое же, как и десять дней назад. Автоматы, пустые магазины в подсумках. Пустые магазины — это как сухие весла. Отстреляли, отгребли, приплыли. Уходит наше прожаренное солнцем время, уходит в прошлое наша война, уходят наши дни, уходят…