Фома Верующий - Константин Сазонов

Алан закуривает, сладковатый дым заполняет кунг и он приоткрывает окна, «а то если командир группы завтра учует, нахлобучит». Мы разливаем чай, пьем и по очереди курим, теплая вата набухает в голове, тяжелеют глазные яблоки, а само тело становится невесомым. Я продолжаю:

— Мне вот кажется, что над нами как птица какая-то летает и высматривает. А потом только с высоты моментально падает, хвать кого-нибудь, а то и нескольких, — и забрала на небо. Некоторые к ней сами в когти прыгают, у нас потому и сухой закон в роте. Там, где водка, там всегда глупые смерти. Но в основном-то — просто служба, вот только без игрушек — настоящие патроны, настоящая стрельба и взрывы, реальные смерти.

— Ладно, хватит о грустном, Платон, скоро же домой, сколько тебе осталось еще?

— Мне месяц. Через две недели — прощай, боевые. Ждать своей отправки.

— А нас уже через неделю отсюда вывести собираются. Так что давай почаще видеться, располземся скоро кто куда, только память и останется. А людей таких нигде больше не встретишь. Тут бога в людях больше, иногда сижу и думаю, что сам Аллах иногда мне знаки подает через людей, и надо вдумываться, прислушиваться к ним.

— Не загадывай, Алан, жизнь очень сложная штука, никогда не знаешь, где пересечься можно. А насчет того, что бога в людях больше — это ты правильно сказал. У нас мысли сходятся.

— Это точно, ну давай, пока. Пойду к своим, да и ты говорил, на спецуху с утра, выспаться надо.

Мы прощаемся уже в чернильных сумерках. Изредка их перечеркивают где-то вдали дорожки трассеров, и глухо бьет очередями крупный калибр.

Утром построение и выезд. У меня с собой на всякий случай пулеметный магазин со «светляками». Трассирующие для целеуказания. До района спецоперации недалеко, километров десять-пятнадцать, но это частный сектор, тут нужен глаз да глаз. По дороге я сижу в кунге на месте радиста. Рядом со мной Ряба держит тангенту радиостанции. Я показываю ему в окно:

— Видишь вот ту развалину? Эта точка называется «Архангельск», на карте это вот тут, соображаешь, как мы двигаемся?

— Да, в этом направлении, значит, следующая будет «Уфа»?

— Молодец, шаришь, да. Передавай на боеуправление местонахождение.

Ряба работает чисто и соображает хорошо. На подъездах к «Уфе» я жду уже самостоятельного доклада, но в радейке подозрительная тишина. Ряба спит, свесив голову в каске на грудь. Я придаю ему ускорение, и стальной шлем с силой бьется об столик радиста. Боец мгновенно просыпается с ошалевшими глазами.

— Малой, я тебя поздравляю с залетом, и ты выигрываешь главный приз — сегодня в роте качаешься долго и упорно. Только что ты потерял ориентировку, завязался бой и ни подкрепление, ни артиллеристы, ни авиация нам не смогли помочь, только лишь потому, что один мудак из роты связи уснул. Я понятно выражаюсь?

Ряба грустный. Всю дорогу теперь он старательно работает, вертит головой и сверяется с картой. Из этого толк будет. Завтра намечается выезд на Ханкалу. Надо будет его отправить. Вместе с такими мыслями начинается тряска машины, поднимается пыль. По внутренней спрашиваю Лыкова, тот идет за головным БТР, говорит, что уже почти прибыли на место, только надо «эти колдобины проползти». В стенке, отделяющей место радиста от кунга, окошко. В нем появляется Карташов, спрашивает, все ли нормально. — Так точно, уже почти прибыли. Он взводит затвор автомата и ставит на предохранитель, подтягивает разгрузку. Лыков останавливает «шишигу», он уже не новичок, прибыл вместе со мной в командировку и трубить ему тут еще полгода после меня, итого — полтора года в Чечне. Когда день за три шел в службу, больше трех-четырех месяцев тут мало кто проводил, правда, и обстановка была другая. Теперь день за три записывается только в стаж, боевые выплаты — сколько посчитает нужным штаб и командир роты. Нам, срочни-кам, закрывают не больше пяти дней в месяц, хоть каждый день на спецухи укатайся. Саперам за риск добавляют еще пять, итого десять — «и ни грамма больше», как говорят у нас в роте.

Я вешаю на себя станцию и вместе с Карташовым идем за командиром. У Карташова карта, у меня пристегнут магазин с трассерами. Вот махра уже перекрывает улицу и начинает досмотр. Полковник Симонов сверлит глазами машину с дагестанскими номерами:

— Вот эти мне не нравятся. Рожи какие-то подозрительные, глаза бегают, тормозите их.

Солдат машет рукой, но машина набирает ход и без остановки прорывается сквозь заслон, обдав нас выхлопами и пылью. Расстояние увеличивается. Симонов поворачивается ко мне:

— Бей по колесам, сажай на обода, разберемся, что за гуси.

Я снимаю автомат с предохранителя, тщательно целюсь и нажимаю спуск, но вместо выстрела раздается только щелчок ударника. Искрой пролетает мысль, «перекос, клин», в тот же момент дергаю затвор, еще щелчок. Машина исчезает за поворотом. Симонов смотрит на меня безумными от гнева глазами, Карташов бледнеет.

— Что за херня, сержант. Почему оружие неисправно?

— Этого не может быть, товарищ полковник.

— Не может, говоришь? Дай сюда автомат. Давай-давай, ничего, это приказ.

Симонов поднимает ствол вверх, жмет на спуск, треск очереди и трассера летят вверх.

— Ничего не понимаю, — говорит он. — Почему же патрон в патронник не подался два раза. Наверное, магазин снаряженный пролежал лет сто и патроны прикипели. В общем, все понятно. На губу бы тебя посадить.

— Я запомнил номер машины, товарищ полковник.

— Так чего мы тут рассусоливаем, передавай быстрее на другой заслон, далеко не ушли

Уже через десять минут передают, что машину остановили, пара человек пыталась бросить ее и скрыться, но не успели. Они отстреливались, но разведчики догнали и взяли. Повредили их немного, но оба живые и почти здоровые. А вот машина оказалась с интересной начинкой. На связь выходит «Пароход» — командир саперной роты. Симонов берет у меня тангенту:

— Как баллон? Целый, заправленный? И что? Все это хозяйство в багажнике, я так понимаю…

Он отдает мне тангенту, а я уже все понял. Машина с газовым топливным оборудованием, заправленная под завязку. Баллон обвязан взрывчаткой и, скорее всего, есть начинка с поражающими элементами. Этот сюрприз, скорее всего, хотели взорвать возле какого-нибудь блока или КПП, не исключено, что и возле нашей бригады. Я прикидываю расстояние, сто пятьдесят-двести метров. И вот уже я представляю, как моя очередь трассирующих впивается в багажник, и взрыв разносит машину в клочья, а заодно и нас. Остается только воронка, сломанные деревья, перебитые безвольные ветви, асфальтовое и бетонное крошево вперемешку с дымящимися людскими останками. Холодный пот покрывает в секунду всю спину. Мистика рядом. Симонов тоже все понимает и периодически исподлобья смотрит на меня.

Уже дома, на узле связи, мы с Карташовым сдаем автоматы и молчим. Ряба с Лыковым уходят в машину, лопать сух-паи и офицерский харч, который остался почти нетронутым, а мне не до этого. Карташов открывает ящик со снаряженными магазинами и спрашивает:

— Ты всегда свои магазины берешь или дежурный по роте боезапас готовит?

— Да как обычно, кто дежурит, тот разгрузки и снаряжает, я только проверяю с утра, чтобы ничего не забыли.

— Все ясно, — Карташов лезет на дно ящика и достает магазин с патронами, внимательно его разглядывает и отдает мне. — Ну, как ты думаешь, сколько он уже в таком состоянии тут лежит, лет пять — не меньше

Я смотрю на магазин и вижу на гильзах уже проступившие пятна коррозии.

— В общем, ясно, — говорит Карташов. — Я себе беру вот эти пять, буду сам патроны маслом обтирать и пружину в магазине. Советую сделать то же самое, а вообще дам команду в роте — надо на магазины бирки присобачить с фамилиями, тогда и не будет таких неприятностей. Хотя сегодня оно и лучше, что так все вышло. И мы снова замолкаем. Я ухожу на узел связи и сажусь в курилке. Начинается «обратка». Сначала задрожали руки, я затягиваюсь дымом еще глубже и смотрю в одну точку. Из штаба на узел зашел отец Сергий, и в таком состоянии сразу же увидел меня. Я его не сразу и заметил. Священник присел рядом, помолчал, потом спросил, случилось чего, может?

— Да, так…

Я попытался отшутиться, и тут мне неожиданно стало смешно. Я бы мог рассказать, что дико устал от сероводородной вони бочки с водой, я устал от взрывов и очередей, к которым уже привык, будь они неладны, устал от этих чужих руин, где только смерть, горькая пыль и страх. И я здесь хотя и живой, но почти не чувствую запаха сигарет, вкуса еды, я почти забыл, какого цвета небо, потому что не помню, когда в последний раз думал об этом. И я не говорю ни слова, только смеюсь все громче.

Отец Сергий приглашает меня в свою церковную палатку и там осторожно расспрашивает, что сегодня произошло. Но осторожничает он зря. Все ведь благополучно. Я рассказываю ему про девять месяцев своей жизни, про первый подрыв в начале декабря, когда в первом батальоне пожалели солярки и повезли дембелей на броне, а взрыв разметал их кого куда. Про Филимона, про птицу с когтями в высоте, которая летает и смотрит на нас своим цепким взглядом, про Карташова и сегодняшний случай с автоматом.