Запределье. Осколок империи - Андрей Ерпылев

А уходили они, унося напутственное слово генерал-губернатора:

— Мы рады всем, кто придет к нам с открытым сердцем и чистыми помыслами. Земли здесь хватит на всех: на вас, на ваших детей и внуков. Все, кто хочет трудиться на благо новой родины, — наш желанный гость. Единственное, что мы здесь не потерпим, это большевистской заразы. Ее мы будем выжигать как чумовую язву — каленым железом. Запомните это и передайте своим односельчанам. За старые грехи мы карать не намерены, но за новые — не спустим.

И долго чесали в затылках мужики на обратном пути, не решаясь высказать сомнения даже друг другу: хороша щедрая землица — слов нет, но как бы не повернулось все по-старому. Всегда найдется кто-нибудь такой, что с удовольствием прокатится на мужицком хребте, да еще погонять будет. Обдумать все это требовалось не спеша. И тут уж «сумлевались» все трое, а не один Игнат…

— Эх, языка за зубами удержать не смогли… — Афанасий лежал, закинув руки за голову и глядя в затянутый паутиной потолок заброшенной избы, на которую не нашлось хозяина.

— Одно слово — бабы! — поддержал его Тимофей, нянча поврежденную в свалке руку.

Кузнецов подошел к заколоченному крест-накрест досками окну и свистнул часовому, вышагивающему взад и вперед с закинутой за плечо винтовкой:

— Эй, гражданин начальник!

— Чего тебе, арестованный? — остановился молодой, безусый еще парень, хмуря едва различимые на медном от загара лице белесые брови. — Не положено мне с арестованными лясы точить…

— Что с нами будет-то, а?

— Что надо, то и будет, — часовому было скучно, и он снизошел до «неположенного» разговора. — В Кирсановку завтра пойдете. Под конвоем.

— За что?

— За нарушение режима пребывания, — отчеканил солдатик заученные слова. — Отсутствовали неделю где?

— Да на охоту мы ходили!

— Знаем мы вашу охоту…

— Ей богу, на охоте мы были!

— Там разберутся… А ну — отойди от окна! Стрелять буду!

Ночью ни один из арестованных не сомкнул глаз. Очень уж тоскливо было на душе у всех трех. Только ведь отлегло немного — думали, что кончились все передряги, дальше Сибири не сошлют, ан нет! И тут влипли по самые некуда. Теперь, похоже, ссылкой не отделаться… Да и куда ссылать из Сибири?

В дальний путь их вывели на рассвете. До Кирсановки дорога не близка, а ни одной телеги или, на худой конец, верховой лошади в деревне Новой не было. Даже у охраняющих «ссыльнопоселенцев» солдат. А значит, топать трем бедолагам и конвоирующему их солдатику своим ходом.

До околицы деревни печальную процессию провожало все село, даже старый Кузнецов, поддерживаемый под руки внуками, пришел проститься с сыном, которого не чаял уже увидеть живым.

— Креста на вас нет!.. Ироды!.. — гудело в толпе. — Где это видано — так измываться над честным тружеником?.. Зас…

— А ну — разойдись! — не вытерпел начальник Новинского «гарнизона» — длинный, как жердь, парень лет двадцати пяти со старшинскими треугольничками на синих петлицах, передернув для острастки затвор трехлинейки. — Стрелять буду, кулацкие морды!

— Это кто еще морда? — выступил вперед здоровяк Никанор Лялин, бывший кузнец, для забавы голыми руками разгибавший подковы, а пальцами сворачивающий в трубочку царские пятаки. — Ты нас мордами не кличь, сопляк. Молоко, вон, на губах еще не обсохло, чтобы мордами лаяться…

Мужик медведем наступал на перетрухнувшего красноармейца, перехватившего винтовку в положение для стрельбы. Тронутый ржавчиной штык (конвойные не слишком утруждали себя чисткой оружия, разленившись без начальства) едва не касался могучей груди Лялина, распиравшей видавшую виды рубаху, сопревшую под мышками от пота.

— Стрелять буду… — упавшим голосом повторял и повторял солдат, ни разу в жизни не стрелявший в живого человека. — Стрелять буду…

— Я те стрельну, щенок! — протянул широкую, будто сковорода, пятерню Никанор. — А ну — дай пукалку свою!

И ничего бы, может, и не случилось, кабы не держал перетрусивший «вояка» палец на спусковом крючке…

Выстрел треснул негромко и совсем нестрашно, как детский пугач. И односельчане сперва не поняли, чего это Никанор замолчал, остановился, а потом бухнулся на колени перед «аспидом». И только когда по выцветшей на спине от пота рубахе широко и мощно выплеснулось багровое пятно, все хором ахнули в голос.

— Уби-и-и-и-ли!!! — ввинтился в уши отчаянный бабий голос, и все мужики, словно очнувшись, разом качнулись вперед, сжав кулаки…

— Звери! Какие все-таки звери!..

Уполномоченный по району товарищ Рыбалко стоял перед распятым на стене избы телом красноармейца, сплошь облепленным мухами, и прикрывал нос и рот ладонью от удушливого смрада, пропитавшего все вокруг.

— Смотрите, товарищ Ильский! — твердил он фотографу, возящемуся со своей массивной камерой на треноге. — И снимайте лучше, чтобы все видели, какие это звери — распоясавшееся кулачье!

Про крошечный «гарнизон» вспомнили аж в конце июля, а когда смена прибыла в безымянную деревушку, то нашла ее сплошь вымершей. Все население будто корова языком слизнула, лишь на небольшом деревенском кладбище, среди покосившихся крестов и заросших могучим бурьяном старых могил, обнаружилось два свежих холмика, увенчанных рубленными из лиственницы крестами. А еще — страшный «подарок» на стене избы, выбранной, видно, караульными своей резиденцией…

Только по петлицам и слипшейся с комсомольским билетом красноармейской книжке в нагрудном кармане гимнастерки и определили в полуразложившемся трупе, прибитом к почерневшим бревнам, старшину Боровика. Остальных двоих бойцов и оружия отыскать так и не удалось. Вероятно, исчезнувшие жители увели их с собой, поскольку в могилах обнаружились тела двух кулаков — здоровенного бородача с огнестрельной раной в груди и ветхого, даже не тронутого тленом, старичка.

— Ситуация ясна, как день, товарищи! — разглагольствовал товарищ Рыбалко перед корреспондентами «Кедровогорского большевика» Ильским и Петрашевичем. — Кулачье взбунтовалось против представителей власти и тем пришлось применить оружие. Но силы оказались неравны, и наш товарищ Боровик геройски пал в бою, а его подчиненные были захвачены в плен взбесившимися врагами трудового народа. Прикрываясь ими, как щитом, контра отступила в лес. Но карающий меч советского правосудия, товарищи, настигнет их везде!..

Фотографии зверски замученного кулаками комсомольца Боровика облетели страницы всех советских газет, демонстрируя трудящимся очередной «оскал врага» и укрепляя их в решимости покончить с «кровавым пережитком прошлого» раз и навсегда. Геройски погибший старшина был с почестями похоронен на родине, в небольшом сельце на Полтавщине, а его именем были названы несколько улиц в разных городах и один из сошедших со стапелей Дальфлота буксиров… Двое рядовых так и остались для безутешных семей пропавшими без вести…

3

— Владимир Леонидович…

— А, Алексей Кондратьевич! Заходите, заходите, голубчик.

За прошедшие годы казак заматерел настолько, что язык не поворачивался назвать его просто Алексеем. Седина густо пробила до сих пор пышный чуб и пшеничные усы, по обветренному лицу пролегли глубокие морщины. Да и то сказать — не так давно ему стукнуло сорок, для человека его лихой профессии — довольно солидный возраст. У произведенного несколько лет назад в войсковые старшины Коренных под началом теперь было четыре с половиной сотни казаков, а в станицах Новокубанской и Новоуральской подрастали десятки будущих казачат, «с младых ногтей» приучаемых старшими к седлу и шашке. Да и сам старшина пять лет как женился и обзавелся наконец потомством.

Стареющий генерал-губернатор всерьез рассматривал казака в качестве своего преемника на посту, когда придет время уходить на покой, но до этого еще было далеко. А пока Алексей Кондратьевич по-настоящему был правой рукой правителя Новой России, на которого всегда можно было положиться, оставить вместо себя на время отлучки, выслушать дельный совет… Если бы еще не ярая ненависть к большевикам, не дававшая казаку мириться с близким их соседством, — цены бы не было помощнику.

— Я, Владимир Леонидович, — старшина степенно уселся в предложенное ему кресло, положил на стол фуражку и пригладил непокорные волосы, расправив заодно безукоризненные усы. — Пришел к вам все с тем же.

— Опять… — вздохнул полковник, отводя глаза.

Казачий начальник уже несколько лет осаждал генерал-губернатора проектами вооруженной вылазки против большевистской власти, год от году становившейся все более невыносимой для жителей Сибири.

— Неужто будем до старости сидеть тут и глядеть, как умываются кровью православные? — горячо вопрошал беспокойный казак. — Ладно, раньше было дело: и у нас сил — кот наплакал, и крестьяне окрестные еще ждали чего-то от краснозадых. А теперь? Совсем ведь довели пахаря до ручки комиссары! Как порох крестьянство — кинь спичку и полыхнет. Вы только посмотрите, что лазутчики наши доносят: в Кедровском уезде мужики взялись за топоры, в Араховском, в Сольниковском… От отчаяния с голыми руками против штыков прут крещеные! А если мы пособим? Если увидят, что есть кому за них постоять-заступиться? Смахнем красную сволочь одним ударом!