Запределье. Осколок империи - Андрей Ерпылев

— Давай уйдем отсюда, Алеша, — попросила девушка. — Зачем нам все это видеть?

— Я бы не против… — нерешительно оглянулся юноша, но над толпой раздались крики:

— Ведут!.. Ведут!..

«Товарищ Искра» шла сама, щедро раздавая презрительные улыбки расступающимся перед ней новороссийцам, а вот чекиста Резника пришлось тащить под микитки сразу двум дюжим казакам — ноги слизняка, привыкшего лишь командовать расстрелами, а то и лично дырявить чужие черепа из нагана, не шли, заплетаясь, как у паралитика. Да и сам он за прошедшую ночь превратился в старика — седые волосы, трясущаяся голова…

— Давай уйдем!..

Увы, уйти уже было нельзя, толпа напирала сзади и притиснула молодых людей к самому помосту. Кругом они видели яростные глаза, сжатые кулаки, исторгающие проклятья рты. Алешу даже замутило от всеобщего желания покарать ненавистную советскую власть хотя бы в лице двух жалких пленников. Не в силах противостоять общему напору, он лишь сжал в объятиях хрупкую девушку, спрятавшую лицо у него на груди, стремясь защитить ее, оградить от царящей вокруг вакханалии мести.

— Алешенька, — шептала девушка, дрожа всем телом. — Алешенька, милый! Пусть это все скорее закончится…

Приговоренных возвели на эшафот, поставили на длинную скамейку… Палач с лицом, невидимым под глухим капюшоном, по-крестьянски обстоятельно надел на шеи преступников добротные пеньковые петли…

— Вы имеете право обратиться к собравшимся, — сообщил ротмистр Зебницкий, распоряжающийся казнью.

Но превратившийся в собственную тень чекист, некогда такой красноречивый и бойкий, смог выдавить из перекошенного рта лишь невнятное мычание, и потому «слово взяла» женщина.

— Граждане свободной России! — четким, хорошо поставленным голосом выкрикнула она. — Наймиты мировой буржуазии хотят преступно лишить нас жизни! Но мы не боимся виселиц и палачей! Народная власть настигнет белых бандитов везде, куда бы они ни скрылись, и ее карающая рука будет беспощадна!..

Стоящий над толпой многоголосый ропот стих сам собой, и только что жаждущая смерти «красной сволочи» людская масса жадно внимала словам приговоренной, внезапно превратившейся в обличительницу. А та, привыкшая выступать на митингах, видя, что толпа, против своей воли, подчиняется ей, с каждым словом все усиливала напор. Казалось, что на «товарище Искре» уже не старое, грязное и замаранное своей и чужой кровью платье, а скрипящая кожаная тужурка, туго перепоясанная ремнем с маузеровской кобурой на боку, что не кровавое пятно расплывается на ее груди из так и не зажившей до конца и теперь открывшейся раны, а кумачовый бант… Еще немного, и люди поверили бы в яростные слова, тяжкими камнями падающие в темные крестьянские души…

— Пора кончать эту комедию, — услышал Алексей отцовский голос и увидел совсем неподалеку Владимира Леонидовича, окруженного офицерами.

— Так точно, — козырнул ротмистр Зебницкий, расслышавший слова командира даже на расстоянии, и, выхватив из кармана френча платок, махнул им палачу, тут же выбившему скамью из-под ног приговоренных.

Затянувшаяся петля оборвала пламенную речь на полуслове, и женщина, мучительно изогнувшись, задергалась всем телом, стараясь дотянуться пальцами босых ног до такого близкого, но недосягаемого, увы, помоста. Лицо ее налилось кровью, дико косящий, как у загнанной лошади, глаз пытался найти в толпе кого-то ей одной ведомого, черные губы шевелились беззвучно, словно посылая проклятия своим палачам…

Агония революционерки продолжалась долго. Ее товарищ, вяло дернувшись всего пару раз, давно висел рядом с ней старым грязным мешком, лениво поворачиваясь на натянутой струной веревке, а она все еще жила. Глядеть на это было невыносимо, и над толпой рос недовольный ропот.

— Сделайте же что-нибудь! — отчаянно закричал Алеша, чувствуя, что лишившаяся чувств Вика безвольно повисла у него на руках. — Прекратите все это!..

Один за другим грохнули два револьверных выстрела и бьющаяся в агонии жертва наконец обрела покой. И юноша мог поклясться, что последний взгляд покойницы, замерший на его лице, был полон благодарности.

Пламенная большевичка и бескомпромиссный борец с мировой контрреволюцией, товарищ Искра оказалась права — повесить ее тоже толком не удалось. Как ранее — расстрелять…

Товарищ Бокий[12] выслушал доклад следователя в полном молчании, неотрывно глядя ему в глаза своими гипнотическими зрачками…

— Вы закончили, товарищ Черемыш? — разлепил он губы, когда тот остановился.

— Так точно, товарищ Бокий.

— Подготовьте документы на представление товарищей Рейгель и Резника к наградам. Посмертно.

— Но они, возможно, все еще живы!

— Как вы собираетесь это установить?

— Нужно тщательно прочесать район Кедровогорска с привлечением войск и местного населения, использовать аэропланы…

Глеб Иванович поднялся из-за стола и подошел к висящей на стене огромной карте Советского Союза, недавно отпечатанной и еще пахнущей типографской краской. Глаз радовали названия без ненавистных «старорежимных» «ятей» и «ижиц». Взгляд остановился на Сибирском крае, включившем в себя несколько бывших огромных губерний, могущих поспорить по размерам со многими европейскими государствами, а то и превзойти их в разы, нашел Кедровогорск.

— Вам известно, товарищ Черемыш, какова площадь Кедровогорского округа? — повернулся он к следователю.

— В общих чертах, товарищ Бокий.

— А плотность населения? — продолжал допрос начальник, напоминая при этом учителя географии.

Черемыш промолчал, не зная, что ответить: над такими вопросами он как-то не задумывался.

— А какими силами Красная Армия и ГПУ располагают в данном районе? — Бокий словно не заметил молчания подчиненного.

Так и не дождавшись ответа, Глеб Иванович покивал сам себе и подвел черту:

— Чтобы более-менее дотошно прочесать район Кедровогорска, нам придется собрать там войска со всего Сибирского военного округа. Плюс, провести частичную мобилизацию. Вы считаете, что кто-то нам даст добро на проведение подобных мероприятий ради двух человек?

— Но в окрестностях Кедровогорска, возможно, окопалась мощная контрреволюционная организация…

— Факты, товарищ Черемыш, фактики…

Доклад лег в архив, дело о награждении пропавших без вести агентов затянулось, а вскоре, после ухода Троцкого в оппозицию, совсем заглохло, поскольку оба числились среди активных сторонников опального вождя. Следователь Черемыш был переведен с повышением в Туркестан, где дослужился до высоких постов, и «делом Гаммельнского Крысолова» никто более не занимался.

Да и он сам заметно снизил активность, так и не попав более в поле зрения ГПУ: большая часть нужных Новой России людей была успешно переправлена туда, а посему нужды в массовых акциях более не было. «Точечные» же изъятия оставались незамеченными: пропал человек, и что с того? На фоне закипавшего котла Индустриализации, требующего перемещения огромных человеческих масс, это выглядело микроскопическими событиями. Великой стране всегда было мало дела до отдельных людей-винтиков, а уж теперь подавно…

Часть 3

Бессмысленный и беспощадный

1

— Не растягиваться, не растягиваться!.. Начальник конвоя проскакал дальше, в голову обоза, плетущегося по раскисшей от весенней распутицы дороге, в заполненных водой колеях которой легко можно было утонуть. Много в эти годы протянулось подобных обозов по матушке-Руси, многие ее граждане искали счастья и достатка на новом месте, торопились поднимать великие стройки Социализма, бежали из некогда хлебных мест, в одночасье ставших голодной ловушкой для сотен тысяч несчастных. Но этот, в отличие от других, был молчалив и угрюм. Ехавшие на телегах или шедшие пешком люди не питали никаких надежд на ближайшее будущее. Не тяга к лучшей доле сорвала их с насиженных веками мест, где они не то чтобы шиковали, но жили в сытости и достатке, а неумолимая воля родной Советской Власти. Власть, еще вчера бывшая желанной и народной, сейчас для них стала ненавидимой больше старой, царской и помещичьей.

Десятки людей, мужчин и женщин, стариков и детей, вне зависимости от цвета волос, фамилии или характера, теперь именовались одним коротким, как клацанье затвора, словом — «кулаки». И раньше-то это словечко не слишком-то красило, а теперь стало приговором, каиновой печатью, которой клеймили человека, осмелившегося неустанным трудом от зари до зари заработать себе право жить чуть-чуть лучше других, не таких жадных до работы и безжалостных к себе и родным. Да и не его одного, а всей семьи, включая стариков-родителей и даже несмышленых ребятишек, вся вина которых заключалась в том, что они появились на свет под крышей, крытой не перепревшей соломой или березовой корой, а «фабричной» жестью или шифером. Да какой там шифер! Две тощие коровенки в убогом хлеву уже ставили человека за грань закона.