Княжья доля - Валерий Елманов

Валерий Елманов

Княжья доля

Моей милой очаровательной супруге Аленушке, самой мудрой из женщин, без которой никогда бы не была написана эта книга, посвящается.

«...Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своею походкой, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как думали? По крайней мере, я люблю сии времена...»

Глава 1

Кто я и где я?!

Что происходит, что вокруг меня?

И почему я твердь не ощущаю?

Я самого себя не осязаю...

Я мыслю... Но не знаю, жив ли я?

Когда Константин проснулся, лежа на чьей-то лохматой шубе с длинным ворсом, то поначалу принялся... отплевываться. Что-то неприятное и волосатое упрямо лезло ему в пересохший рот, гадко щекоча по губам. Да вдобавок еще и дикая головная боль, которая явно не имела ничего общего с похмельным синдромом. «И куда это я попал, а главное, с какой такой радости?» – вяло подумал он. Вяло, потому что думать решительно не хотелось. Не до того было. Хаотичные мысли бегали внутри раскаленного от боли черепа, но в руки упрямо не давались. Еще быстрее и суетливее они забегали, когда над ним склонилась какая-то мерзкая бородатая рожа. Она заговорщически подмигнула и, дыша перегаром, смешанным с луком и чесноком, шепнула прямо в лицо, при этом игриво жмурясь:

– Медку-то как, поднести, князь-батюшка? Или велишь рассольчику огуречного? Оно, конечно, не так целебно для головушки твоей будет, да мы нынче и так уже подзадержались, а ведь сегодня надо бы хоть к вечеру да подъехать к братцам вашим, – бородач почему-то весело хихикнул и добавил подобострастно: – Жеребец-то твой оседлан давно. И солнышко уже высоко. Ехать пора. Поспешать надо, князюшко.

Абсолютно ничего еще не понимая, то есть вообще ничегошеньки, Константин тем не менее попробовал подняться, но тут же вытаращил глаза от нового приступа головной боли. Кто-то невидимый продолжал яростно ввинчивать в его затылок сверло. Судя по всему, диаметром оно было миллиметров десять, никак не меньше. Пришлось крепко сжать зубы, чтобы не заорать, но физиономия у него стала, очевидно, настолько страдальчески выглядеть, что бородач сокрушенно вздохнул, сочувственно крякнул и, пробормотав, что, видать, и нынче без меду никак не обойтись, метнулся прочь из темной избы.

Константин, оставаясь на одном месте и стараясь не то чтобы не делать лишних движений, а вообще не шевелиться, пытался, насколько это возможно, осмотреться вокруг, но только одними глазами. То есть вначале повел ими вправо до отказа, потом влево и, наконец, вверх и вниз. Увиденное даже не поразило, а вовсе ошеломило его.

Во-первых, само помещение и впрямь оказалось сельской избой в самом худшем ее варианте. Такие ему доводилось видеть в семидесятых годах в деревнях Рязанщины, расположенных близ райцентра, где он провел все свое детство. Как правило, проживали в подобных избах одинокие несчастные старики или чаще старухи, всю жизнь отдавшие родному колхозу и получавшие пенсии от восьми до шестнадцати рублей в месяц. Рубли были полновесные, брежневские, но их мизерное количество не позволяло только помереть с голоду. Все деньги из РСФСР текли бурным потоком в «нищие» многонациональные окраины – в Прибалтику, Среднюю Азию и на Кавказ. На своих русских старух, что находились под боком у Москвы, в убогом Нечерноземье, их уже не хватало.

Впрочем, после второго шмыганья глазами Константин понял, что ошибся. Настолько убогих хатенок он вообще не встречал. Чего стоили, например, земляной пол и натянутая на единственном маленьком оконце загадочная мутная пленка. Она еле-еле пропускала жалкий свет, которого хватало лишь на то, чтобы создать тусклые унылые сумерки, царящие внутри избы. Если бы не яркое солнце, упрямо пронзающее своими острыми лучами эту пленку, то в убогой лачуге и вовсе воцарилась бы тьма.

Впрочем, особо разглядывать было и нечего. В противоположном от Кости углу разместилась черная прокопченная печка невиданной доселе конфигурации с выходным отверстием, ведущим прямо наверх, в сторону крыши. Потолка в избе просто не было.

Из мебели имелся лишь тот лежак, на котором он сейчас находился, широкая, грубо сколоченная лавка напротив и возле нее такой же грубый стол. Полок на стенах, правда, было с избытком, и все сплошь заставлены горшками, горшочками и прочими крынками. Какое-то несоответствие, некая чуждость и непривычность присутствовали и тут. Спустя некоторое время Константин понял, в чем они заключались.

Во-первых, посуда на полках стояла исключительно глиняная, ни единой стеклянной банки или пластиковой бутылки там не наблюдалось. Хотя, невзирая на всю скудость и убогость, пахло в избушке довольно-таки приятно. Легкую горечь от печного дыма щедро компенсировал густой дух трав, где преобладал аромат мяты, смешанный то ли с лесной хвоей, то ли с чем-то похожим на нее.

Во-вторых, он заметил, что на противоположной от него лавке стояло оружие, аккуратно прислоненное к бревенчатой стене и выглядевшее весьма впечатляюще.

Когда Константин служил в армии, оружейные пирамиды видывал не раз, и его ими удивить было бы затруднительно, если бы не один «незначительный» нюанс. Вот он-то как раз и стал этим самым «во-вторых». Дело в том, что все это оружие никоим образом не принадлежало к двадцатому веку. Да что говорить, там и девятнадцатым с восемнадцатым близко не пахло. Насколько он разбирался в истории, а он всегда считал, что кое-что в ней смыслит, тут можно было вести речь о шестнадцатом веке, это самое позднее. Дальше оружие должно было быть уже огнестрельное. Мечи к тому времени тоже почти все перековали, но не на орала, а по причине регулярной военной опасности от буйных соседей – на сабли. Перед ним же находились прямые клинки, один из которых наполовину был вытащен из ножен, а также шлемы, луки с колчанами стрел и прочая, прочая, прочая... Выглядело все это, учитывая давнее, лет эдак пятьсот, не меньше, изготовление, очень и очень неплохо. Не было ни тени ржавчины, ни легкого запаха земли, которым оно непременно должно было пропитаться, пока столько лет в ней лежало.

В-третьих, посуда, которая стояла на столе, также смотрелась дико и непривычно. Что чарки, что разные фигурные сосуды – от всех них веяло глубокой стариной, даже древностью, отстающей от двадцатого века как минимум лет на пятьсот, не меньше. И это по самым скромным прикидкам. Словом, его окружал сплошной антиквариат.

К тому же за дверью все время раздавались грубые мужские голоса, и, судя по обилию употребляемых в речи архаичных выражений, обладателей этих голосов к современникам Кости отнести было тоже никак нельзя. Это было «в-четвертых» и гармонично дополняло имеющуюся нереальную картину.

Константин начал было вспоминать, где вчера был, чтобы, отталкиваясь от этого, попытаться додуматься, что с ним сталось, но дальше веселого бурного отдыха в Адлере и отъезда назад, в Нижний Новгород, мысли не шли. Последнее, что еще сохраняла память, – это услужливо распахнутая попутчиком дверь в тамбур и какой-то густой пар, похожий на туман. Впрочем, туману там взяться было неоткуда, значит, это был именно пар.

«Так, пока ход твоих мыслей мне нравится. Память в наличии имеется, логика тоже присутствует», – одобрил он себя мысленно и попробовал продолжить анализ, но, видать, перехвалил или сглазил, поскольку больше уже ничего вспомнить не удалось аж до самого момента утреннего пробуждения.

– Ну вот и медок, – с радостным воплем заскочил в избушку-развалюшку уже знакомый ему бородач и, держа увесистый кувшин обеими руками, уже приближаясь, виноватым голосом, видать, нахмуренный в тяжких раздумьях лоб Константина он принял за гнев, покаялся:

– Ты не серчай больно-то, князь-батюшка, что я задержамшись. Ведь боярин Онуфрий велел тебе нынче ни единой чарки не наливать. Опосля только смилостивился.

При этом рожа его как-то странно перекосилась, и он, явно с опаской, приблизился к Константину вплотную, поднося кувшин с узким и длинным носиком прямо к его рту.

Решив на время отвлечься от мыслей о том, где он, с кем и почему, Константин протянул было руку, чтобы перехватить посудину за ручку, но в это время его настиг очередной приступ головной боли, и он приглушенно зарычал от внезапно нахлынувшей злости. Была она беспричинной, поскольку, кроме него самого, никакого другого объекта, заслуживающего столь суровый всплеск чувств, не наблюдалось, но рожа этого не поняла и испуганно шарахнулась в сторону. При этом кувшин, который Костя не успел подхватить, был аккуратно уронен ему на коленки, и ноги его тут же оказались залитыми какой-то бражкой, пахнущей, впрочем, весьма и весьма неплохо.